Все вещи насмерть пропахли табаком, костром, всеми теми запахами бесприютных скитальцев.
Шесть часов героического ожидания.
– Если бы этот умный-умный, но такой дурак, Барсик, взял с собой одну пилюлю, то есть одну дозу, он еще мог убедить, что это не контрабанда. Но две?.. Да, он сам заявил и сдал, не дожидаясь, когда это обнаружит пограничная служебная собака. Это, типа, облегчает меру.
– Нет, ребята, я не хочу повторять подвиг Сноудэна. Сколько можно торчать не пойми где, ни туда ни сюда, в зоне таможенного контроля, на ничей земле? И что меня поражает, нет, я решительно не понимаю, как этот подлец так ловко проскочил?! И ведь не позвонишь ему, вон, запрещено. Положим, меня остановили из-за машины и советского паспорта. Арсен своё спортивное ружье декларировал, броню и про пилюли сочинение писал. А с тобою-то что за камень преткновения?
– Вы же на меня козла повесили.
– Что?
– Ну я его хозяйка получается, а ввоз животных, мясных там или молочных, живых или нет, – просто ЧП.
– Ну, разрешили?
– Да.
– Я знаю, что скажет Ксафа: я с козлом в Питег не поеду.
6.3 Ода шнуркам
(и да, мы увы, давно и безнадежно барочны)
О, вы, прекрасные шнурки
Коварной прелести полны!
Кто бережет своей спины,
Тот слуг на помощь призывает.
В шелках мой ангел изнывает.
Кому так важны каблуки?
Воланы, рюши и манжеты?
Давно забыли уж поэты
Напудренные парики,
Но не забыли про корсеты.
О, жертва моды скоротечной!
Ты так юна, ты так беспечна!
Щебечешь птицей день деньской,
Украла разум и покой.
На тонкой талии шнуровка,
Слугой затянутая ловко,
Придаст вам прелести стократ.
Признаться, я бы даже рад
Освободить из плена вас…
Пройдемте-с в спальню сей же час?
7. Непереносимость (эпизод на борту "Ласточки-2")
– Молчи!! Я с тобой не разговариваю!! – сорвался на визг Ласло, топая ногами и размахивая как знаменем зеленым казенным полотенцем. Он был босой и небритый. На безволосой впалой груди можно перечесть ребрышки.
Капитан велел всем выдать униформу.
– Я почувствую себя в этом глазированным сырком! Аквалангистом, выкинутым на берег! Разрази тебя морская лихорадка! И, чтоб тебе рак глаза выел! Носи это сам, чертово пугало!
– Да ладно тебе, не надо скандалить. Эта форма не так ужасна.
– Не так ужасна!? По сравнению с чем, оберштурмбанфюрер?!
– Эй, скучаешь по отмыванию гальюна?
– Это начальственный произвол! Террор! Требуй чинопочитания от новобранцев! Я тебе сапоги вылизывать не буду, баста!
– Можешь лучше? Предложи свой вариант.
– О%&ел?! Я тебе е¥@ло щас раскрашу так, что не то что мать родная, но ни апостол Павел, ни какой адмирал межгалактического альянса не признают!!
– Ладислау, не перечь командиру и не сыпь угрозами. Подумай – после славного новогоднего маскарада с Василием Георгичем, помнишь?.. В общем, это не так уж и стрёмно.
– Я уверен, мне будет натирать воротник, штаны будут коротки, рукава длинны, на груди рубашка станет пузырится, а под мышками жать.
– Сошью по мерке. Всё будет точно, как в аптеке.
– Ненавижу тебя. Давай сюда этот кккитель.
– Я тебе подарю впридачу офицерский чин, если ты перестанешь бесчинствовать, сквернословить, устраивать подпольные дуэли и бросишь курить.
– Это как же это я "бесчинствую"? Это когда же?.. Да я всё время занят работой как каторжанин вшами.
– Вот и займись чем-нибудь полезным, хватит крыльями махать. Говорят, у тебя две звезды уже есть… Будешь младшим помощником.
– Есть, сэр!
Из командирской рубки доносились негромкий, журчащий баритон капитана, изредка взрывающийся морскими проклятьями, и сухие, холодные "есть, сэр" – "слушаюсь, сэр" – "как прикажете, сэр" – "будет исполнено, сэр" второго помощника Беркаши.
– Ты был прав. У меня разыгралось воображение, – вечером признал Ласло. – Это ж ходячее сплошное благочестие. Ему не Хароном, а воистину Папой Римским работать, ля. Знаешь, эта кутерьма похожа на то, что тебе дают под дых, а ты встаешь, улыбаешься, благодаришь – и тебя снова опускают – а тебе всё словно мало!
Осторожно!
Шаблоны!
Вне конкурса
Минуло шесть дней, как молодой синьор Ульфицио слег с лихорадкой. Лекари, срочно присланные из столицы его отцом, благородным синьором Ульфицио Веккьо, перепробовали кровопускания, компрессы и микстуры, но юноша таял на глазах. Кормилица, тучная дама Буффона, крестилась и молилась, запершись в коморке, выплакала глаза и простилась с надеждой на исцеление господина. Даже кухарка Умиулла пересаливала блюда, но к ним никто не притрагивался, словно дом уже окутан трауром. Все ели чёрствый хлеб и пили только воду.