Когда Исабель и Джек вернулись в салон, Чарли, Томми и мисс Дженкинс — это неразлучное трио пожилых балагуров — были уже в полной форме. Они сидели в креслах, обтянутых зеленой кожей, и играли в игру собственного изобретения: разговор из шекспировских цитат. Ланселот — сама любезность — приготовил им коктейли на апельсиновом соке и аперитивы, и даже Чарли чувствовал себя молодцом.
— Зачем зря мучить наше серое вещество, как выразился бы мой любимый детектив, и заново изобретать то, что уже давно сказано, сказано на все времена и сказано здорово? — разглагольствовал Чарли. — За здоровье старого Вилли! Кто он? Педераст или Марло? Пусть этим займется ЦРУ. Важно, что он сказал решительно все, так что: «давайте сядем наземь и припомним предания о смерти королей» — «Ричард Второй».
Мисс Дженкинс с трудом подавила икоту:
— «У меня на вино очень слабая голова» — «Отелло».
Томми заиграл на рояле свадебный марш Мендельсона.
— «Но признаюсь, что никогда еще так весело не плакал я от смеха! Веселая трагедия в стихах!» — «Сон в летнюю ночь».
— «И легкомысленной супруге муж мрачный в самый раз!»- «Венецианский купец».
— «Когда сойдемся мы втроем… дождь будет, молния иль гром», — закудахтала мисс Дженкинс.
Чарли и Томми поднялись, веселые и бодрые, чокнулись бокалами и дружно выкрикнули:
— «When the hurly-burly's done, when the battle s lost and won!»[61]
— Круглые идиоты! — Джек пожал плечами и отвернулся. — Потом они попадают в лапы к подонкам, и, даже когда их ведут на гильотину, они все еще хотят выяснить, за что, и поднимаются на помост ошарашенные, наивные, но исполненные своего дурацкого достоинства! Дай мне волю, я бы вставил в их зады настоящие ракеты!
— Джек… что вы говорите? — прошептала Исабель. — Мне надо сейчас же вернуться к себе!
Джек поднял брови и оскалил зубы.
— Значит, вежливость вся вышла и романчику конец! Проваливай отсюда, пьяная дура! Ты хоть знаешь, с кем связалась? Хватит ломать комедию! Сейчас ты узнаешь всю подноготную Джека Мэрфи, который восемь лет подряд вывозил грязь на этом пароходе и истратил все свои сбережения, чтобы хоть раз побыть в обществе приличных джентльменов и милых дам!
— Ты… вы… слуга?.. Я… Я поцеловала простого слугу?
— И последнего разбора, моя радость. Вот этими отманикюренными пальчиками я мыл уборные и таскал помои! Что ты на это скажешь?
— Пустите меня!
— Нет, погоди. Мне еще не приходилось встречать такую высокомерную особу, которой не по вкусу любовник-слуга. Ведь всем подавай острые ощущения! Со сколькими уважаемыми дамочками переспал я в каждом рейсе?
— Сеньора Дженкинс! Пожалуйста, ради бога! Помогите мне!
— «И все ж боюсь я, что тебе, кто от природы, — прокаркала в ответ мисс Дженкинс, — молочной незлобливостью вспоен, кратчайший путь не выбрать» — «Макбет».
Джек удержал Исабель за руку.
— А сегодня я получил телеграмму. Что ты на это скажешь?
— Я не знаю… не знаю… какая телеграмма? Ради бога… Ай! Марилу… тетя Аделаида, они…
— Моя мать, моя старенькая мать всю жизнь торговала цветами на улицах Блэкпула, у театров, ну, как в старых мелодрамах, под снегом и дождем… А я взял и просадил все разом на это путешествие. Теперь мне и вино приходится выпрашивать.
— Вы делаете мне больно… Отпустите меня ради всего святого… мой муж…
— Ах, тебе безразлично, что стало с моей матерью? Ты, я вижу, не самая добрая на свете.
— Сеньор, я ничего не понимаю, пустите меня, умоляю вас…
— Сердце. Она погибнет через три месяца, а у меня ни пфеннига, чтобы заплатить за эту окаянную больницу. Я здесь бегаю за тобой, а она…
Джек припал к коленям Исабели и разрыдался.
Исабель вскинула руки, словно хотела призвать демонов, и вдруг опустила их на белокурую голову Джека.
— Джек… сеньор… о боже! Ну что в таких случаях надо делать… ведь я никогда…
Открыв сумку, она вынула платочек и негромко высморкалась.
— «Fair is foul and foul is fair»,[62]- сказал сквозь икоту Чарли.
Подумав, Исабель извлекла из сумочки синий бумажник, нашла шариковую ручку и быстро поставила аккуратную подпись на двух чеках. В интернате Святого Сердца ее научили красиво расписываться.