Но мать Юрика тем не менее нашла Вовкину квартиру. Пробыла она в ней минут десять и ушла неспешным шагом, после чего распахнулась форточка и дядя Митя властно кликнул Вовку домой. Кто-то из нас сказал вслух то, что и так было ясно:
— Нажаловалась…
Хотя Вовке от родителей нагорело не сильно — дядя Митя пальцем сына не трогал, а сейчас на него даже не накричал, — Вовка долго потом ходил с пришибленным видом.
Не сразу он рассказал мне, чем родительское внушение так его задело. Но на другой день разговорился, взяв, правда, с меня слово держать язык за зубами. Оказывается, дядя Митя сказал ему с большой печалью:
— Умные, культурные люди критикуют, — так дядя Митя и выразился, — моего сына. Мне, — сказал он, — мало радости слышать от интеллигентного человека, что воспитанные дети не пристают к взрослым с вопросами, а ты, Вова, пристаёшь. И хуже того: обращаешь внимание других детей на то, на что не надо.
— Почему, — спросила мать с сердцем, — о тебе не говорят, Вова, как о Юрике?! Как бы я рада была, если б!.. Эх, хоть бы пример с него взял!
— Не подумаю даже, — строптиво ответил Вовка.
— Вот-вот, — заговорил отец, — верно говорила эта гражданочка про своего Юрика: он знает, что можно и нельзя. Он старших уважает, боится. А вот мы с матерью тебя учим — ты наперекор. Потому что не боишься.
— Не боюсь, — подтвердил Вовка. — Пионер не должен бояться.
— А что должен? — спросил дядя Митя.
— Быть сознательным, — подумав, ответил Вовка, — и всегда готовым, конечно.
— Сознательным, — безусловно, — сказал дядя Митя, — только слушаться надо. А не боишься — не слушаешься. Да… Я тебя одного не виню. Сам тоже за тобой недосмотрел. Не драл тебя никогда. Не хотел. Теперь поздно, должно быть, ремнём учить. Хотя, может, и была б польза, а?.. Сказать трудно…
Так горестно и неторопливо, как бы совещаясь с самим Вовкой, следует ли его отныне временами пороть или испробовать другое средство, рассуждал дядя Митя, и это было для Вовки неизмеримо обиднее, чем если бы отец просто стукнул его разок под горячую руку.
Отец, добрый и простой, решил вдруг, что плохо растил сына! Отец стал несправедлив и к нему и к себе! И всё из-за противного примерного Юрика…
— Он к матери побежал, гад, без этого ничего не было бы, — хрипло, точно перед этим плакал, сказал мне Вовка.
— Но ведь все бегали, не он один, — растерянно возразил я.
— Ну, и что ж?.. Надо ему бойкот объявить, вот что! — загорелся Вовка.
Его обида искала немедленного выхода.
В то время мы часто слышали слово «бойкот». Нам читали о рабочих-забастовщиках, которые объявляли бойкот штрейкбрехерам. И тогда все отворачивались от штрейкбрехеров, одни только полицейские с резиновыми дубинками были на их стороне.
Вовкина идея, наверно, нашла бы во дворе сторонников. Она привлекла бы своей необычностью и новизной.
— Главное, чтоб все ребята бойкотировали. До одного! — фантазировал Вовка. — Тогда ему будет кисло!
Но нам не пришлось организовывать бойкот. Юрику и так стало «кисло». Он влюбился. И не он один. Все влюбились.
V
Мы все влюбились в Майку Вертилову.
Майка Вертилова, наша сверстница, тоже четвероклассница, считалась самой красивой девочкой во дворе. А многие даже считали её самой красивой в первой ступени нашей школы. Между прочим, это подтверждалось тем, что ею интересовался парень из второй ступени, а именно — семиклассник Костя. Он жил не у нас во дворе, но тем не менее, как всем было известно, приходил к Майке играть в пинг-понг, и это доказывало, что Майка принадлежит к миру почти взрослых. Во всяком случае, к миру второй ступени.
То, что, оставаясь нашей сверстницей, Майка принадлежала вместе с тем к миру второй ступени, придавало ей загадочность. Но, кроме того, она нравилась нам просто потому, что была очень хороша собой. Она была высокая, тоненькая и какая-то очень лёгкая. Она училась, помимо нашей, в балетной школе. И одевалась всегда очень легко — в батистовые платьица. Повязывала газовые шарфики. А зимой на ней была меховая шубка, пушистая и невесомая.
Майка прыгала дальше всех в длину и выше всех в высоту. Но никому из нас это не казалось спортивным достижением — просто это было свойством Майкиной натуры, лучше, чем наши, приспособленной для полёта…
Я не помню, кто влюбился первый. Я только помню один прекрасный весенний день. Солнце высушило лужи, и на сухом асфальте непроезжего переулка кто-то впервые в ту весну начертил мелом «классы».