Глава пятая
В лоб по затылку
Оказалось, на лужайке сидел не медведь, не волк и не бегемот. На лужайке сидел обыкновенный заяц. Охотник поднял ружьё, но стрелять в зайца передумал. Он был хорошим человеком и решил не убивать косого.
Приход в класс завуча и возникший затем гам привели к тому, что диктовку ребята дописывали уже после звонка. Глупые ребячьи вопросы совершенно испортили Светлане Сергеевне настроение. Собрав тетради, она ушла из класса со строго поджатыми губами.
Класс задержался после звонка всего на две-три минуты, но Витя Корнев всё равно сразу очень разволновался. Любе-то с Федей хорошо, они ничего и не знали про пароходы. Вернее, про то, почему пароходы уходят. И ещё Витя разволновался потому, что две-три минуты — тоже время. С двух-трёх минуток всегда всё и начинается. Забежишь к Феде на две минутки, оглянешься — час прошел. У Вити так тысячу раз случалось.
— Мне сегодня прямо совершенно некогда, — суматошно проговорил Витя, не глядя на Федю Прохорова. — Мы, понимаешь, с папой машину к техническому осмотру готовим. И у нас подшипник полетел. И не достать нигде. Мне сегодня прямо ужасно некогда. Я — сразу домой.
Учебники у Вити в портфель не запихивались. Витя их еле запихнул. С помощью коленки. И с трудом защёлкнул замок. Книг откуда-то понабралось! Да ещё спешил очень. А когда спешишь, всегда ничего не получается.
— Куда у вас, Корнев, подшипник полетел? — подскочила Люба Агафонова. — Ой, как интересно! Куда?
Витя как раз с пыхтением работал коленкой.
— Страшно ты прямо глупая какая-то, Агафончик, — пропыхтел Витя. — Полезла к Светлане со своими глупыми вопросами. Из-за тебя задержались вот. А я домой страшно тороплюсь. Я без вас сегодня побегу. Полетел — значит сломался. В технике нужно кумекать. Тютя.
— Ай-яй-яй, — сочувственно закачала головой Люба. — Сломался! Совсем-совсем сломался? И из него все шарики повыкатились?
Оказывается, Люба тоже немного разбиралась в технике: даже знала, что в подшипнике бывают шарики.
— Ясно, повыкатились, — со всей серьёзностью подтвердил Витя, не подозревая подвоха.
— То-то я смотрю… пхи-и, — весело фыркнула Люба, — у тебя, Корнев, шариков в голове не хватает. Пхи-и!
Она смеялась, словно чихала. Тоненьким голоском.
Витя обиделся. Он сдвинул брови, как всё равно Иван Грозный, и сказал:
— Жаль, мне сейчас некогда. А то бы ты у меня, Агафончик, прямо живенько получила.
— Да ну? — снова пхикнула Люба. — Неужели прямо живенько? А мне больше нравится не прямо, а криво. — И без всякого перехода она тут же выпалила: — А правда, мальчики, дяденька Андрюшенька лучше, чем Иван Грозный? Правда, лучше?
У Любы Агафоновой была странная привычка — спрашивать про то, что всем ясно и без её вопросов. Ведь отлично знала, как Витя с Федей относились к дяде Андрюше и как — к Ивану Грозному. Знала и всё равно спрашивала.
— Нет, правда, дяденька Андрюшенька лучше? — не унималась она. — Правда? И Иван Грозный Светлане вовсе не вопросы по методике принёс, а билеты на москвичей. Правда?
— А у тебя, Агафончик, две дырки в носу! Правда? — крикнул Витя и, волоча за собой тяжёлый портфель, выскочил в коридор.
Вниз по лестнице Витя скатился в одно мгновение. Тра-та-та! Скорее домой! Он протарахтел по лестнице с такой космической скоростью, что чуть не сшиб на площадке шестиклассника Васю Пчёлкина. Нагрузившийся чужими значками и марками, шестиклассник Вася Пчёлкин беседовал на лестнице с какой-то девочкой.
— Ну, мелочь пузатая! — возмутился Вася. — Как двину сейчас в лоб по затылку, так и ухи отвалятся!
В лоб по затылку? Во даёт! На бегу Витя даже и не успел сообразить, что на такое можно ответить. Да и где тут было соображать, когда Витя ужаснейшим образом торопился.
Глава шестая
Два лишних билетика
В вестибюле раздевалки было уже почти пустынно. Обычная сразу после звонка сутолока схлынула. Через распахнутые двери с улицы несло тёплыми запахами весны, И от этих солнечных запахов вестибюль с его цементным полом казался особенно холодным и неуютным.
А как раз напротив двери, там, где ещё утром висело расписание уроков, стучал молотком дядя Андрюша. Он приколачивал к стене вместо расписания уроков какую-то большую, раскрашенную под мрамор доску с красиво написанными на ней фамилиями.