Осенью вдоль шоссе, медленно покруживаясь, тихо падали и ложились на землю листья и, когда проносилась наша машина, самые близкие к шоссе вспархивали вновь и вновь оседали; тихие жалобные вздохи листвы заглушал ход машины.
А зимой я любила смотреть на вьющуюся по заснеженному шоссе белую кружевную шаль метели. Любила, когда заметает шоссе снег и сквозь все сгущающуюся пелену смутно светят огоньки тянущихся вдоль дороги домов… Зачем, почему мы должны были промчаться мимо этих чужих жизней, которые пролетят незримо для нас?.. Кончался девяносто третий год, мне было чуть больше двадцати. Я увлекалась буддизмом. И светлячки чужих судеб стали казаться мне просто напоминаниями о прошлых жизнях: возможно, мы были знакомы с обитателями этих домишек, утонувших сейчас в метельной мгле…
Димон тоже любил дорогу. И машину водил виртуозно. Правда, иногда… задремывал за рулем! Разумеется, с последствиями. Но, защищенный мистической уверенностью, что с ним на дороге ничего не случится, попадая в легкие и тяжелые аварии, Димон чудом оставался не просто живым, но даже без травм, даже без единого синяка! Объяснял свою везучесть на дорогах он видением: возвращаясь зимним вечером десятилетним мальчиком из музыкальной школы, он внезапно, подняв голову, заметил, что его гигантская тень с папкой в руках шествует над ним по сизым облакам. В какой-то из книг он вычитал позже, что увидевший в небе свою тень скончается в своей постели в глубокой старости.
– Но я своим характером сократил свою жизнь на несколько десятилетий, – говорил Димон с горечью, – мать рассказывает, характер у меня в ее деда. Я и в животе ее толкался и пихался, она еле выдерживала. А когда родился, так стремительно выскочил, что упал в таз и сломал ключицу…
– У новорожденных еще все мягкое, – удивлялась я.
– Не знаю. Но ключицу мне загипсовали, отчего рука одна торчала в сторону, точно крыло. И нянька, когда приносила ей меня кормить, говорила: вот ваш однокрылый самолетик прилетел. Рост у меня оттого сократился: два позвонка погибли из-за гипса. Я был бы на десять сантиметров выше. – Он досадливо морщил длинный нос. – Мать же была химиком, работала во вредной лаборатории. Отец всегда шутил: я дитя полей, а ты дитя химии.
Аварии, в которые он попадал, Димон объяснял тоже мистически. То есть он признавал, что заснул за рулем, но само засыпание считал следствием причин гораздо более сложных и тонких, чем обычные физиологические. На моей памяти он попал в четыре аварии. Про первую он сказал так: пожадничал, слишком дорого продал предыдущую машину, вот и наказание – на ремонт этой все и ушло. Остальные три он объяснил моими обидами на него.
– Я наорал на тебя, когда уезжал, мы плохо расстались, а твое отчаяние – это что-то, оно такой силы, что может машину перевернуть. Вот я под Уфой и влип… Когда Серега подбежал и увидел, что машина всмятку, он был уверен, что и водителю каюк, а я без царапины даже, как-то голову просунул в открытое окно, сжался весь. Чудо, одним словом. Ящик белого сухого вина вез бате для дня рождения, все бутылки вдребезги, вся машина им пропахла… Меня стошнило, когда парни подняли капот.
Белое сухое вино он не пил больше никогда. Только красное.
Когда мы поженились, Димону приснилось, что он катится на санках вниз со снежной горы, но не один, а с подругой детства Галкой, метель, они еще дети, и он влюблен в нее, и, как в рассказе Чехова, его признание теряется то ли в метели, то ли в душе… Горка кончается, и они оказываются у большой реки.
Галка и жила у большой реки, уехав из города в деревню. Как шутил Димон, была первой в стране дауншифтингисткой. Когда Аришке исполнилось двенадцать и Димон стал бульшую часть времени проводить не в городе, а у большой реки – в отремонтированном доме (он называл его и двор усадьбой), я вспомнила его сон. Только реки оказались разными. А жаль. Ведь Галка была – если распределять женщин его жизни по ролевым ячейкам – его половинкой. Без сомнения.
Первая жена стала его первой женщиной, вратами в Эрос, вторая – вратами в столицу и освобождением от комплекса роста. Третья, то есть я, – феей, превратившей его в удачника.
Но его половинкой была она – черноволосая танцовщица, на четверть цыганка, преподававшая в деревенской школе английский язык.
Каждую субботу и воскресенье Димон проводил у нее. Она была третий раз замужем. А ее сын в начале девяностых уехал в Калифорнию.