— Разве это не оправдывает моего намерения? — с жаром спросил Отфорд. — Поведение Гриббелла было совершенно гнусным, а вам пришлось взять на себя вину за преступление, совершенное тем, кто присвоил себе всю честь последующей победы!
— Вы считаете, об этом нужно написать? — спокойно спросил Олбен. — Я не согласен с вами, потому что, честно говоря, не принимаю этого близко к сердцу. И не могу позволить вам разбудить горе, дремлющее в сердцах родителей этих ребят, дав им понять, что ребята могли бы остаться в живых. Лучше приму вину на себя. И знаете, почему? У меня плечи достаточно широкие, чтобы вынести это бремя; у Крауди нет. Для меня эта тема закрыта; для него нет. Он до конца жизни будет стараться оправдать свой поступок, боясь, как бы его не уличили во лжи. А у меня есть мои растения, Отфорд, и душа моя спокойна. Радостно видеть, как они растут, как ростки появляются из земли, тянутся к свету, дышат. Это компромисс, но приятный, восхитительный. Мне надоели смерть, грязь, слезы и приводящие к ним решения. Я счастлив. Крауди нет. Он сидит в том унылом клубе и размышляет, чего ему ждать. Вынести этого он не сможет. Я смогу. Совесть у меня отягощена меньше.
— Вы хотите, чтобы я все это забыл, — неторопливо произнес Отфорд.
— Да. Хочу, чтобы пообещали забыть.
— Генерал Шванц написал книгу.
— Кто станет ее читать? Да собственно говоря, и книгу Крауди? И кто прочтет ваши статьи? Только друзья, враги, несколько студентов. Мы с вами не так уж значительны по меркам истории. Забудете?
— Ну…
Отфорду очень не хотелось связывать себя обещанием, хотя его глубоко взволновало спокойствие духа Олбена.
— Сообщу вам о Крауди еще кое-что, — сказал полковник. — В прошлом году у него умерла жена, единственный сын погиб во Франции за несколько дней до конца войны. На глубокую любовь он неспособен, поэтому сейчас ощущает только какую-то пустоту, думает, что судьба нечестно с ним обошлась. По глупости озлобился на весь мир. На такого жалкого, пустого человека нельзя долго сердиться.
И подлил себе виски в третий раз.
— Я читал ваши статьи, — сказал он. — Пишете вы хорошо, стиль у вас живой, колкий. Вы намного моложе меня и когда-нибудь вдруг поймете, что в каждом человеке есть нечто, чего сразу не разглядишь. Добавите в то, что пишете, чуточку сочувствия, и пойдете в рост, как эта зелень. Дети у вас есть?
— Нет, — угрюмо ответил Отфорд.
— Вы… не лишены возможности обзавестись ими?
— Нет. Просто как-то не собрались.
— Господи! — воскликнул Олбен. — Вы даже не знаете, чего лишили себя!
— А вы?
— Никто не знает этого лучше, чем бездетный родитель, — твердо ответил с улыбкой Олбен. — И теперь я знаю, что мы поняли друг друга и вы спокойно забудете обо всем, кроме моего своеволия. Солдаты. Отфорд, это дети, которые никогда не становятся взрослыми. Я взрослею. Дайте мне такую возможность. И кстати, повзрослейте сами, пока не поздно и вам не подыскали постоянного кресла в этих яслях на Сент-Джеймс стрит для впавших в детство, куда эти престарелые младенцы ездят умирать.
Когда они шли к двери, Олбен добавил:
— Между прочим, бить жену в ту ночь я не собирался. Никогда этого не делаю. Просто разыгрывал представление перед вами. Меджи замечательная женщина, только принимает случившееся близко к сердцу, как, похоже, и вы, и не может простить мне, что меня это уже не волнует.
— Честно говоря, тоже не могу, — смущенно улыбнулся Отфорд.
В машине он почти все время молчал, а поскольку Джин измучила болтовня с миссис Олбен, в тишине вновь начала создаваться грозовая атмосфера.
— Куда ты едешь? — внезапно спросила Джин.
— Дело есть в городе, — резко ответил Отфорд.
— Тогда завези сперва меня домой.
— Оно минутное.
До самой Сент-Джеймс стрит они молчали, но по тому, как стремительно муж гнал машину, Джин догадывалась, что он выведен из душевного равновесия. Поставив машину, Отфорд сказал ей:
— Если подойдет полицейский, скажи, я мигом.
Он взбежал по ступеням, перескакивая через три за раз, и быстро вошел в шелестящие негромкими разговорами большие комнаты. Генерал сэр Краудсон Гриббелл сидел в своем обычном кресле, уставясь в пространство. Отфорд с холодной яростью воззрился на него. Генерал неизменно держал голову чуть откинутой назад, словно беспокоился, не попытается ли сесть на него какая-то невидимая муха. Больше его облик почти ничего не выражал, кроме какой-то смутной решимости и холодности. Время от времени он помигивал, и на его белесые ресницы падал солнечный свет. Сидел он в одиночестве.