Вдруг Джамиль закричал таким голосом, точно его кипятком ошпарили:
— Звери! Глянь, сохатый!
Гога перелез с изгороди на сени, с сеней по шатким, занозистым дранкам взобрался к Джамилю.
— Где, где звери? Я говорил: еще не то будет! — подтягивая штаны, тараторил Гога, стоя на четвереньках у края покатой крыши.
— Давай руку, — сказал Джамиль. — Видишь, сколько их!
Гога наконец поднял голову и взглянул в сторону улицы, заросшей березняком и ельником.
Если бы не дома с крепкими саженными заплотами, тайшетские улицы можно принять за таежные вырубки, где заботливо, по-хозяйски оставлена молодая поросль.
Обезумевшие звери, легко перепрыгивая через высокие изгороди и заборы, держали путь на запад. Запахло паленой шерстью, горелым мясом. Судорожно двигая впалыми боками, звери бежали молча, видать, не один десяток километров. Прохожие, прижимаясь к домам, старались не мешать этому необыкновенному шествию лесных обитателей. Казалось, даже лайки и те понимали, в какую страшную беду попали животные. Собаки чутко водили клинастыми ушами, скулили, с трудом сдерживали свой норов.
— Вот чешут так чешут! — обрадованно закричал Гога. — Глянь, как лиса юлит возле сохатого! Эвона сколько белок-то! А-лю-лю!..
— Чего раскричался, дурень? — упрекнул приятеля Джамиль. — От огня бегут, а тебе радость. Сколько, поди, погибло там их.
— Да я не радуюсь. Я так просто. Уж больно смешно рыжая бежала.
— Тебя подпалить, интересно, как бы ты побежал? — сердито оборвал его Джамиль.
Вдруг звери повернули вправо и через огороды выскочили на улицу — здесь тайга почти вплотную подступала к поселку.
Впереди всех, припадая на переднюю ногу, несся старый лось с обломанным рогом. В его настороженных глазах не было и тени страха. Зверя не пугали ни шум поселка, ни запах человеческого жилья, ни даже собаки — его извечные враги. Самое страшное — огонь — было теперь позади. Лось на миг замер и тяжело повернул назад большую рогатую голову. Вся его могучая усталая фигура как бы говорила: «Вот я и вывел вас из ада».
Неожиданно пронзительный крик, похожий на обрывистый вой сирены, прошил улицу:
— Про-о-онька, открывай ворота! Гони лешего! Собаку, собаку спускай!
Гогина бабушка, угрожающе размахивая вилами, точно трезубцем, шла на сохатого. Лосина удивленно посмотрел на исступленно кричавшую старуху, мотнул горбатой головой и смело пошел в проем ворот, которые поспешно, с каким-то остервенением стал закрывать рыжий Пронька Судаков — отец Гоги. Возле него вертелась огромная, с колодезной цепью на шее черно-белая лайка и никак не хотела выходить на улицу, где, напирая друг на друга, растерянно топтались звери.
— Полкан, ату! Взять! — науськивал собаку Пронька, таща упиравшуюся лайку за цепь.
Полкан рычал, визжал, садился на серпастый хвост.
— Ногой его, дармоеда! Уйдет ведь! — верещала старуха, стараясь отбить сохатого от других животных.
Первой смекнула о западне лиса.
Она заюлила перед мордой лося, точно говорила: «Куда ты, остерегись!» Потом, внюхиваясь острой мордочкой в запахи, шедшие из раскрытых ворот, вдруг прыгнула в сторону и стрельнула к лесу. Другие звери вначале было пошли за сохатым, но, увидев размахивающую вилами старуху, тоже последовали за лисой. Сохатый величаво прошел во двор, чуть покосив на спрятавшегося за столбом Проньку печальными глазами, в которых еще сохранились отблески пожара.
Гогин отец хорошо знал, какой страшной силой обладают копыта и рога лесного красавца. Разъяренный зверь легко валит деревья толщиной с оглоблю, мощных рогов его страшится сам хозяин тайги — медведь.
— Закрывай ворота, раззява! Убежит! — рявкнула старуха и юркнула в калитку. Загромыхал березовый засов. Ворота закрылись намертво.
— Что они делают, Гога? Ты посмотри только! — затормошил приятеля Джамиль. — Они же забьют его!
Гога сморщился, сник, будто должны были забить его самого, и вдруг сказал твердо и решительно:
— Я не дам, Джамиль! Вот увидишь!..
Он сполз на животе с крыши, спрыгнул на землю и, прихрамывая, побежал домой.
Джамиль догнал приятеля у калитки. Тот стучал то кулаками, то пяткой в дюймовые доски и надрывно кричал:
— Бабушка, открой! Папаня! Не надо его!..
Неподалеку стояли соседи и осуждающе поглядывали в сторону дома Судаковых. Среди других выделялся голос кузнеца из механических мастерских, заядлого медвежатника Степана Корякина: