Черная спина овчарки, содрогаясь при каждом шаге, долго еще стояла перед моими глазами. На снегу остались следы от ее больших лап — четыре вмятины с острыми когтями.
Наконец я робко подошел к Женьке. Не знаю, он слышал мои шаги или нет, потому что он все еще стоял молча, с простертыми, как у молящегося к небу, руками.
— Жень… Жень, — виновато начал я, не зная, как оправдать свою трусость.
Мой друг молчал по-прежнему. Тогда я поднял портфель, отряхнул от снега и протянул Женьке.
Чириков, не сказав ни слова, взял портфель, оглядел меня с ног до головы, точно увидев впервые, и побежал.
— Жень!.. Жень!.. — кричал я, все еще считая себя виновным в чем-то.
Так молча мы бежали до самого Женькиного дома. На крыльце Женька обернулся, и я увидел, как горько он плакал.
— Больно? — спросил я.
— Нет… — сказал Женька и тут же поправился. — От обиды больно, больно, что я испугался его собаки…
Тут вышла Женькина мать. Она, как только увидела сына, забыв прикрыть за собой дверь, всплеснула руками:
— Сынок! Женечка! Кто тебя обидел? Что случилось?
В душе я надеялся, что Женька обо всем расскажет родителям, а те уже как следует поговорят с Валеркой. Но моим радужным надеждам не суждено было сбыться.
— Никто не обижал. Упал я… — соврал мой друг и вытер рукавом слезы.
Женькина мать подозрительно покосилась на меня и, подталкивая сына за плечи, увела его в дом. Я еще постоял немного и тоже пошел домой, раздумывая над тем, где Валерка мог научиться так подло драться. Моему уму было непостижимо поведение Приходько. Мы, тайшетские парнишки, любили подраться, наверное, как и большинство наших сверстников. Но неписаные законы запрещали нам нападать на одного вдвоем-втроем — бить лежачего считалось позором. Это, видно, было своеобразное самоутверждение личности, формирование нашего характера. Но чтобы вот так бить человека с поднятыми руками, который ответить-то не может, не было у нас даже в помыслах.
Я шел домой и мысленно строил самые страшные планы, как расквитаться с Валеркой. Тогда я еще не подозревал, что месть неожиданно придет сама и мы не сумеем осуществить ее.
В этот день я так и не мог сесть за уроки. Вычистив стайку, я дал сена овцам, корове, привез на санках две бочки воды, наколол и натаскал дров. Потом спустил с цепи Дамку и стал науськивать ее на прохожих словом «фас». Но Дамка виляла хвостом или садилась передо мной на задние лапы и удивленно смотрела на меня своими желтыми глазами. Я произносил слово «фас» и громко, и грозно, и ласково, и шепотом. А Дамка только подергивала острыми ушами и пыталась понять, глупая: что же от нее хочет не менее глупый ее хозяин?
На следующий день Чириков встретил меня у раздевалки школы. Он отозвал меня в сторону и сказал:
— Смотри, никому ни слова о вчерашнем.
— За кого ты меня принимаешь? — возмутился я.
— Я так…
— Дома ничего не сказал? — спросил я, вглядываясь в лицо друга.
— Нет, стыдно было говорить, — медленно сказал Женька.
Валерка зашел в класс, как всегда, минут за семь до начала урока. В нашу сторону не смотрел.
Мы с Женькой тоже не могли смотреть на Приходько. Нас сковывал какой-то неизъяснимый стыд. Такое состояние души я испытывал позже, будучи уже взрослым, когда встречал явного лицемера, ханжу и пройдоху, который самонадеянно думал, что окружающие ничего не знают о его мерзких делах.
Приближался ноябрьский праздник. Всем классом мы пошли в тайгу за еловыми ветками для украшения школы. Пошел и Валерка. Только потом узнал я от друга, что у нас почти одновременно появилась мысль: заманить Приходько в глубь тайги и там посчитаться с ним за все. Не оглядываясь, мы, как зайцы петляя меж деревьев, побежали к пади, где, нахохлившись, стояли разлапистые ели. Мы были абсолютно уверены, что Валерка непременно побежит за нами. Мы задыхались, нам все чаще приходилось обегать валежины и протискиваться между густо росшей порослью. Мы уже не замечали 20-градусного мороза, не слышали визга и смеха девочек. А когда остановились в изнеможении и, едва переводя дух, оглянулись, то были поражены: Валерка, тяжело дыша, тащился за нами. Я до сих пор не знаю, зачем это он сделал. Только когда встретились наши взгляды, Приходько понял свою ошибку, которую исправить было уже нельзя.
Мы подошли к перепуганному Валерке. Долго все стояли молча. Я и Женька не знали, что делать с нашим врагом. Когда бежали, вроде все было ясно — заманить и поколотить как следует.
Оказывается, не так-то просто бить беззащитного, обезумевшего от страха, потерявшего волю к сопротивлению, даже если он твой недруг.