Индивидуализм не ушел, к сожалению, в небытие с XIX веком. Он не ушел в небытие и с рождением нового, социалистического мира. И не уйдет пока на земле будет существовать старый мир частной собственности и отчуждения, в котором вещи господствуют над чувствами и, чем более властно говорит в человеке «я хочу», тем фантасмагоричнее делается действительность. Сегодняшнее потребительское общество, разумеется, «сублимировало» тот страстный порыв буржуа к власти, деньгам и наслаждениям, который вел по жизни в XIX веке молодого героя западноевропейского романа, в формы более утонченные и сложные, но от этого не изменилась индивидуалистическая сущность мироощущения. Последователи более странных и сложных форм индивидуализма (те же хиппи) с полным основанием могут повторить формулу, высказанную давным-давно героем романа Синекура «Оберманн»: «Я блуждаю среди толпы, как человек, который оглох…»
Так же блуждали Виктория и Наташа… Один из западных философов XIX века заметил, что человек часто переживает «ужасы трагедии», будучи лишен величия трагических персонажей. В нашей истории «героини» пережили трагедию индивидуализма, будучи лишены величия героев Шатобриана или Стендаля. В повседневности они утрачивали то же человечески бесценное, что и те в высокой художественной действительности. И как Жульен Сорель лишь накануне казни, в крепости, понял, что только чувство человеческой общности возвышает человеческое сердце и делает жизнь осмысленной и высокой, так и Виктория и Наташа, будучи лишены величия трагических персонажей, поняли это в колонии, в ее однообразной повседневности.
Индивидуализм как образ жизни и как мировоззрение потерпел в этих судьбах очередной крах…
Хочется затронуть в настоящем повествовании и две темы, не имеющие непосредственного отношения к истории, о которой рассказываю, но тем не менее достаточно важные, по-моему, при осмыслении состояния нравственного воспитания молодежи.
Первая касается воздействия научно-технической революции. Ее успехи породили в психологии некоторых молодых людей нечто вроде интеллектуально-нравственного инфантилизма: им кажется, что наука и техника обладают поистине чудодейственной силой, которая все за них будет осуществлять, не требуя умственных и моральных решений. Судя по читательским письмам, появилось немало людей, желающих, чтобы даже личное счастье, испокон веков требующее труда души, риска, тяжкого выбора, безмятежно даровала им машина. Конечно, мечту о компьютере, который подыскивает жениха и невесту, надо рассматривать как явление анекдотическое, — гораздо опаснее интеллектуально-нравственный инфантилизм в повседневных человеческих отношениях. Нужно ясно осознать, что научно-техническая революция не снимает, а даже углубляет ответственность человека за нравственный выбор за те или иные моральные решения.
Второе: надо в общении с молодежью более полно раскрывать гуманистическое содержание нашей идеологии, показывать, что в ней содержатся великие нравственные ценности. Именно мы — наследники лучших, гуманистических традиций человечества, нашим непреходящим идеалом была и остается человечность.
«…Коммунистическая мораль, — говорил Л. И. Брежнев в речи на XVII съезде комсомола, — по праву наследует и развивает гуманистические нормы нравственности, выработанные человечеством».
Я старался исследовать «переломы» в судьбах моих «героинь» достаточно подробно. Из действующих лиц истории я не увидел лишь одного Эдмунда, «лучшего ударника Советского Союза», как писала о нем в «исповеди» Виктория, — его уже не было в живых. Поначалу мне казалось, что, не увидев его, я не пойму чего-то важного в жизни Виктории, пока не подумал: а разве она пошла за ним? Она пошла за его барабаном. И решил: пусть последнее, что увижу, и будет этот барабан. Потому, наверное, решил, что общение с криминалистами воспитало во мне уважение к вещественным доказательствам. И я захотел увидеть это «доказательство».
Когда я вошел в зал ресторана, где было торжественно-тихо, как в зале концертном, — люди за столиками, казалось, не ели, не пили, а слушали — «Собор» уже играл. Я посмотрел на барабан; он был наряден, как большая золоченая игрушка с боков, и порядочно потерт, точнее, вытоптан сверху. Жестокая вытоптанность его серой шкуры не сочеталась с диковинным изяществом рук музыканта.
Руки эти в самом деле были удивительны: странно удлиненные, безвольные — будто бы с наполовину стянутыми перчатками — пальцы отличались чисто обезьяньей грацией, которая изумляла, казалась неестественной именно потому, что не было на них шерсти. Они мерно колдовали, почти неслышно били в барабан, топтались на нем, изнутри формируя ритм оркестра. И, может быть, от того, что удары были неслышны, обнаженность этих неестественно изящных рук выглядела неприличной, даже непристойной, как выглядели бы суфлеры, вдруг в телесной яви обнаружившие себя перед залом.