Богат выпускал книги – и очерки – двух типов: в одних популяризовал науку, рассказывал об искусстве, о литературе, о великих исторических событиях и личностях, и это было полезно и увлекательно, но это умели многие. Тогда популяризаторством занимались и серьезные ученые, которых вытеснили из официальной науки, и честные журналисты, которым проще было рассказывать о гениях прошлого, чем о сомнительных кумирах настоящего. Лучше же про Моцарта, чем про Брежнева, правда? И были очерки второго типа – о судебных ошибках, административном садизме, о пренебрежении частными судьбами, о сломанных биографиях, о доведениях до самоубийства, о трагедиях, которые казались бытовыми, а оказались глобальными. Тогда «бытовым» называли все подряд, вплоть до глубочайших, новаторских повестей Трифонова. Но тот «быт» был на порядок сложнее нынешней культуры и философии. По тогдашним меркам и Богат был «одним из» – ведущим очеркистом, но не более того. Это сегодня видно, что он был мастером документальной прозы, одним из создателей «нового журнализма», чьи вершинные достижения сравнимы с лучшими очерками создателей этого направления – Томаса Вульфа, Нормана Мейлера, Хантера Томпсона.
Я перечитал сейчас эту книгу очерков Богата – и поразился тому, что многие из них помню: «Урок», «Коллекцию», «Двоих»… Просто до деталей, до отдельных формулировок. Богат научил всех читателей – и тех, кто потом пошел в журналистику, и тех, кто никакого отношения к ней не имел, – раскапывать очевидную на первый взгляд ситуацию, оправдывать несправедливо обвиненных, переставлять акценты; научил задавать вопросы там, где все ясно; главное же – научил доискиваться до мотивов, потому что именно мотивы поведения героев и есть самое интересное в его очерках. Пожалуй, он был несколько идеалистического мнения о человеческой природе. Но он умел с первого взгляда опознавать жажду доминирования, растленную душу, наслаждающуюся чужим страданием, – и особенно ненавистен ему был цинизм, который в начале перестройки вроде был побежден, а потом вернулся такой лавиной, что погреб под собой даже память о Богате. Только сейчас к нему начинают возвращаться, и я не знаю, добрый ли это знак. С одной стороны, это показатель некоторого усложнения эпохи – а только от сложности и зависит степень свободы. С другой – это показатель еще одного близкого кризиса, от которого общество – если оно существует – может и не оправиться.
Богат не был адвокатом дьявола и не защищал человека вообще. Но он защищал то, что ему представлялось главным, – талант, совесть, солидарность; и пока он жил и работал, все, кого растоптала система или просто жизнь, могли надеяться на него. Он был таким же заступником – и работал в том же труднейшем жанре, – как Герцен, Короленко, Кони. Он был из тех, кто стирал границы между журналистикой и литературой, советским и русским, интеллигенцией и народом. Думаю, это благороднейшее искусство сегодня мало кто оценит. Но по крайней мере нам полезно вспомнить о том, что на этой территории когда-то могло быть, что казалось тут мейнстримом, что мы считали нормой – хотя было это обычной будничной святостью.
Очерки – судебные и не только
(1976–1984)
Безумие
Когда умерла бабушка, осталось наследство, которому старые романисты, любовно описывавшие и имущество, и имущественные трагикомедии, уделили бы в повествовании почетное место.
Во-первых, остались картины – коллекция полотен больших художников: Венецианова, Брюллова, Поленова, Шишкина, Саврасова, Левитана, Коровина, Кончаловского, Сомова…
Во-вторых, остались итальянские камеи в золотой и серебряной оправе; обручальное кольцо с надписью «Юлия» (имя бабушки); золотая ветка, перевязанная лентой, осыпанной алмазной крошкой; золотые цепочки и немало очаровательных мелочей, услаждающих земное мимолетное существование, – «суета сует», как определил бы нравственную суть этих красивых вещей Экклезиаст (в описи имущества они фигурируют в разделе «Драгоценности»).