Однажды, выйдя из дома, он услышал, как кузнец, ковавший на наковальне железо, пел стихи из «Божественной комедии», перепутывая строки. Данте вошел в мастерскую, как рассказывает Саккетти, слышавший, возможно, эту историю даже от самого кузнеца, и начал выбрасывать на улицу весы, молотки, клещи, куски железа, а на возмущение кузнеца, который его узнал: «Черт вас побери, что вы делаете! Вы с ума сошли?» – ответил, что он точно так же портит его инструменты, как тот сейчас портил его стихи. Кузнец надулся от обиды и, собрав вещи, выброшенные великим Данте, вернулся к работе.
Как видно из этого не вызывающего сомнения в подлинности рассказа, современник великого Данте не только не отшатнулся в страхе, увидев того, кто «был в аду», но и задал ему весьма резкий и темпераментный вопрос, поставив под сомнение состояние его рассудка.
Саккетти повествует и о более остром конфликте великого Данте – с погонщиком ослов. Поэт для развлечения гулял по Флоренции и услышал, как кто-то поет стихи из «Ада», добавляя обращение к ослам, которого, естественно, у Данте не было. Поравнявшись с погонщиком ослов, Данте основательно ударил его локотником. Тот, отойдя на несколько шагов, обернулся и, высунув язык, показал ему фигу, добавив при этом: «Возьми-ка».
Послушаем Саккетти. «Увидя это, Данте говорит: “Я за сто твоих не дал бы и одной моей”». Ответ Данте восхищает Саккетти. Он восхитит и нас, если мы откроем «Ад» на его двадцать пятой песне, на первых трех ее стихах. В этих стихах и фигурируют фиги, то бишь кукиши, в рассказе одного из обитателей ада. Действующие лица новеллы Саккетти обменялись не строками, а жестами из великой поэмы, что говорит о ее народности еще больше, чем песни кузнеца.
На расстоянии веков повседневность тушуется. Всё серое, будничное, обыденное перевоплощается в живописность, в экзотику или в величие. Но повседневная жизнь была во все столетия, была она и в эпоху Ренессанса. Думали о доходах, заботились о местах, печалились об утраченных благах, радовались удаче.
Но в повседневности Ренессанса было и нечто особенное. Альберти назвал это особенное более чем оригинально: «Живопись иглой». Красота была растворена в самом быте: в одежде, мебели, колодцах, ступеньках лестницы, канделябрах, даже в корзинках кумушек.
Живописцы, чьи имена украшают сегодня музеи и историю искусства, не видели для себя ничего унизительного в том, чтобы работать для «повседневности». Даже Боттичелли – один из самых утонченных, аристократических художников Ренессанса – гордился тем, что нашел более совершенный метод окрашивания тканей.
Художники охотно и с любовью участвовали в украшении быта – расписывали сундуки, делали латунные шары для мебели, строили камины. Отчасти это объясняется тем, что и сами великие художники Ренессанса вышли из простонародья. Паоло Уччелло был сыном парикмахера, Филиппо Липпи был сыном мясника, братья Поллайоло – детьми торговца курами.
По современной терминологии они были интеллигентами в первом поколении. И этим объяснялась их одержимость.
Авторы всех жизнеописаний Леонардо замечают (не больше чем замечают), что он хорошо пел и именно этим покорил Лодовико Моро и его двор.
Музыка была, пожалуй, единственной областью культуры, в которой универсальный гений Леонардо выступал с импровизациями. Мы помним, что он не любил писать по сырой штукатурке, потому что все время медлил, сомневался, обдумывал; помним, что он работал долго и часто не завершал начатого. Музыка была единственной стихией, в которой он не боялся «писать по сырому», не испытывал страха, что «сырое» отвердеет раньше, чем он завершит работу.
К сожалению, импровизация еще менее восстановима, чем осыпавшаяся фреска. Импровизацию реставрировать невозможно. Она живет лишь в те минуты, пока живет. Поэтому все авторы жизнеописаний Леонардо, излагая его импровизации, в сущности, лишь повторяли сюжеты записанных им басен и историй.
И все же художественные исследователи этой жизни – Мережковский в начале века и Нардини в конце – попытались что-то восстановить. Послушаем их, не забывая, что это не больше чем копия с того, что безвозвратно исчезло. Копия-фантазия.
Вот что рассказывает Леонардо Джоконде в романе Мережковского: «Корабельщики, живущие на берегах Киликии, уверяют, будто бы тем, кому суждено погибнуть в волнах, иногда, во время самых страшных бурь, случается видеть остров Кипр, царство богини любви. Вокруг бушуют волны, вихри, смерчи, и многие мореходы, привлекаемые прелестью острова, сломали корабли свои об утесы, окруженные водоворотами. О, сколько их разбилось, сколько потонуло! Там, на берегу, еще виднеются их жалобные остовы, полузасыпанные песком, обвитые морскими травами: одни выставляют нос, другие – корму; одни – зияющие бревна боков, подобные ребрам полусгнивших трупов, другие – обломки руля. И так их много, что это похоже на день Воскресения, когда море отдаст все погибшие в нем корабли.