В век космоса космическое чувство ослаблено как никогда. Митя Карамазов, говоря о любви к жизни, почти дотла испепеляющей душу, о “клейких, клейких” листочках, которые ошеломляли его болью и любовью к жизни, был более космическим человеком, чем любой из пилотов, находящийся на космическом корабле многоразового использования.
Иногда люди вокруг меня обходятся без механизма, именуемого духовной жизнью. И может быть, именно это делает их сильными, непобедимыми. Чересчур тонкие, хрупкие «сооружения», выражаясь языком кибернетики, «менее вероятны», чем нехрупкие, и поэтому быстро ломаются при соприкосновении с миром.
Жертвуя обстоятельствами, мы выигрываем судьбу…
Может быть, свойство больших душ – чувствовать себя не обвиняемыми, а виноватыми…
Чувство вины говорит об особой структуре души, это особый дар – человеку кажется, что он дал миру, одарил его меньше, чем мог. Это дар – сосредоточенности не на себе, а на мире, который ты улучшил меньше, чем это было в твоих силах, что-то зарыл в землю, не выявил, не вернул людям сторицей.
Не было эпох, когда не было бы универсальных людей. Человек универсален изначально как человек. Если бы мы верили в Бога, то добавили бы: человек универсален как замысел о человеке.
Удивительно, что, живя в космический (атомный, электронный) век, мы совершенно не соотносим повседневность с мирозданием. Может быть, потому, что утратили чувство ценности повседневности и изумления перед мирозданием?
Человеческая душа меняется – по ритму – как парусные суда менялись, а не как меняются сегодняшние океанские и воздушные лайнеры.
Наверное, самое трагическое из несовершенств – несовершенство человека.
И все же нет ничего ужаснее, безнадежнее трагедии всякой реализации.
Судить людей надо или по абсолютным нравственным нормам, или по нормам времени, в которое они живут. Но не по нормам времени, когда живем мы.
Чтобы хорошо мыслить, надо хорошо жить.
Уровень чести общества зависит от уровня уважения (даже почтения, поклонения) таланту; нет большего удара по чести, чем торжество посредственности.
Искусство жить, может быть, состоит лишь в том, чтобы не превратить маленькие ошибки в большие.
В жизни не должно быть ничего лишнего: только то, что нужно для счастья.
Живопись и музыка кажутся мне несравненно большим чудом, чем литература.
Всё – и Рембрандт, и Микеланджело, и страсть к книге и к музыке – нужны и имеют оправдание в твоей жизни, если сам работаешь…
Может быть, увлечение искусством для тебя есть форма бегства от жизни? Не надо в таком случае ни Рафаэля, ни Рембрандта!
Если бы Стендаля любили женщины, которых он любил, он никогда бы не написал Жюльена Сореля.
Великие страсти и великие произведения рождаются великой неудовлетворенностью.
Ничто так глубоко не убеждает, как история человеческой жизни.
Трагизм неразделенной любви в том, что лучшее, что есть в тебе и что ты ощущаешь как величайшую ценность, не нужно другому человеку.
Думаю, что в наши дни Фауст переживал бы еще более глубокую драму, ибо чем ощутимее могущество человека, тем острее он переживает и бессилие свое…
Перед «Саскией с красным цветком» почему-то пришли в голову слова Чехова о том, что даже в счастье человеческом есть что-то грустное.
Женщины всегда обманывают нас с недостойными. В мире нет мужчины, которого женщина обманула бы с достойным.
И опять читаю Толстого и хочется кричать: «Это все правда!»
В современном тоталитарном обществе внешняя видимость торжествует над «внутренними реалиями». Задача публициста – вывести на первый план «внутренние реалии», высветлить их, показать торжество этих реалий над внешней видимостью.
Стал сопоставлять ренессансную тиранию с фашистскими государствами XX века. Тирания формировала и воспитывала острые, действенные формы сопротивления, а не пассивно-рефлективные, в чем и заключалась ее большая, в сопоставлении с государствами XX века, непрочность.
Тирания боролась с индивидуализмом – и он торжествовал, государство бубнит о торжестве и расцвете личности – и индивидуализм потухает безнадежно.
Мощь государства обратно пропорциональна мощи личности.
В «открытых» обществах, в «открытое» время адекватной формой выражения является живопись, как в эпоху Возрождения. В «закрытых» обществах, в «закрытое» время – музыка, как тайнопись, потаенный многозначный мир (Шостакович).