…Молния начала гаснуть, и я подумал: а, в сущности, за что обвинять внука? Чтобы оберегать честь семьи, надо в самой семье получать уроки чести. Но чтобы давать эти уроки, надо честь ставить выше – даже! – любви – даже! – к внуку.
Я не рискну говорить мимоходом о вине большого человека – Бабушки. Если и была вина, то трагическая, оплаченная великой болью сердца и требующая не моего, а почти шекспировского исследования…
…В одной старой рыцарской песне есть загадочная для сегодняшнего уха строка: «Я любил бы тебя больше всего на свете, – поет любимой рыцарь, – если бы не любил больше всего на свете честь». Как это понимать? Как умаление любви? Напротив, как твердую гарантию ее. Суть в том, что рыцарь, ставящий любовь выше чести, в любви ненадежен, ему верить нельзя.
Сегодня наше гуманное чувство возмущено, когда мы читаем в старой книге, как отец во имя чести семьи убивает сына. Эта жестокость непонятна нам и абсолютно для нас неприемлема. А о чем говорит сегодня наше гуманное чувство, когда сын убивает отца (пусть посмертно, в доброй памяти людей), потому что чести семьи для него не существует?
А без чести нет и человека, есть одушевленный обладатель неодушевленных вещей. Человеческая жизнь без чести может быть описана в кратких и бедных терминах «описи имущества».
«И втрое скрученная нить не скоро порвется», – говорил Экклезиаст; и во все века видели в этом образе крепость семьи, а если шире – рода, государства. В нашей истории нить, скрученная именно втрое – бабушка, сын, внук, – порвалась, потому что абсолютно могущественной, нервущейся делает ее лишь самая невещественная вещь в мире – честь. А чести не было.
…Молния погасла. Тень отца рядом со мной как бы уменьшилась, начала истаивать и, истаивая, задала мне последний вопрос: «А может быть, он когда-нибудь все поймет и заплачет?»
Тень отца исчезла; в зале суда, в ожидании пока начнется очередное разбирательство, сидели заинтересованные лица и всё те же соглядатаи, что и раньше. Один из них, не имевший ни малейшего отношения к делу, вызывал во мне острое любопытство. Он постоянно делил имущество, о котором шла речь на суде, и почему-то делил не на две части, а на три. Мне он объяснил, что руководствуется лишь эстетическими соображениями, имея при этом в виду не красоту и ценность вещей, а математическое совершенство самого решения.
– Кому же отойдет третья часть, – допытывался я, – если даже сын не выиграет дело?
Соглядатай улыбнулся безумно:
– Мы устроим выставку в коридоре суда, маленькую выставку – две-три картины, золотая цепочка и старинный комод в накидке из соболей.
– Для чего выставку? – не унимался я.
– Для истцов и ответчиков, – бормотал он невнятно, – но назовем это не стенд, а торжественно – антиалтарь.
И тогда я совершил одно небольшое психологическое открытие. Вот в чем его суть. Так же, как нельзя безнаказанно разыгрывать все время безумие (Гамлету – что: он, и играя сумасшедшего, остается абсолютно нормальным, а вот Офелия – та действительно сходит с ума, это как бы плата за «игру в сумасшествие»), так же нельзя безнаказанно выставлять людей нормальных в качестве безумцев: сумасшедшие начинают казаться при этом архинормальными – например, организаторами мероприятий по борьбе с вещизмом.
Вторая посмертная судебно-медицинская экспертиза, куда вошли лучшие медики страны, полностью подтвердила выводы первой: «Интеллектуально активен, эмоционально адекватен, за собственные действия отвечает».
Словом, полный хеппи-энд: папу не удалось посмертно записать в безумцы, семейные узы посмертно не разорваны.
Мне неизвестно, что отойдет сейчас сыну, а что останется у вдовы. И окончится ли дело миром, или будет новый суд. Да и неинтересно это…
…А вот что интересно: заплачет ли сын когда-нибудь при воспоминании об этом суде? В том, что захочется ему заплакать, не сомневаюсь, а вот удастся ли?
Может, и не удастся, как не удалось душам, обманувшим любовь и доверие родных, которых Данте поместил на самое дно ада: они синели изо льда, хотели заплакать и не могли: «Веки им обледенил мороз».
Лики пошлости, или Чувства и вещи
В старинных залах картинных галерей, особенно когда они пустынны, в покое и тишине, мы отдаемся созерцанию: стоим перед полотнами, забываем о себе и становимся как бы частью картины – деревом, облаком или улыбкой молодой женщины, жившей в далекие века. Мы выпадаем из сегодняшней жизни.
В наши дни созерцание стало роскошью и, как любая роскошь, кажется излишним. Нам созерцать некогда – мы действуем. Созерцание бескорыстно, оно ничего не хочет, а мы постоянно хотим чего-то. Созерцая, мы отдыхаем от желаний и суеты. А выходя на улицу, чувствуем, что нас будят – для деятельной жизни.