Мужество человека, готовящегося умереть, производит необыкновенно сильное впечатление на зрителя, давая идею внутренней правды, которою живет несчастный в тяжкую годину жизни: „я осужден, я сейчас умру, как вы того требуете, но во мне нет зла, я только несчастный, но не преступный брат ваш“ — вещает зрителям душа его1.Мужество изображено в следующих словах Полежаева:
Наиболее трагическую сторону смертной казни составляют нравственные страдания жертвы, выясненные психологическим анализом лишь в недавнее время. По этому вопросу мы находим глубокомысленную статью в одном из выпусков французского уголовно-антропологического журнала (за 1898 год). Автор статьи задался мыслью решить, на сколько смертная казнь является справедливым возмездием за содеянное. С художественной тонкостью французского национального гения, автор разрешает свою задачу при помощи остроумного mise en scène. Он описывает чувства и состояние души человека, ожидающего казни. В простом и как бы незамысловатом рассказе изображается душевная борьба и тяжкие волнения преступника, лишенного надежды. Тонкий психологический анализ убеждает читателя, что ничего равного этим страданиям нет и не может быть на земле, что даже страдания жертвы преступления — ничто в сравнении с теми ужасами, какие испытывает человек, у которого общество решилось исторгнуть жизнь. У жертвы, стоящей лицом к лицу с убийцей, все еще остается частица надежды, что раковой удар не будет совершен. У солдата, идущего на приступ и стоящего у жерла неприятельского орудия, все еще сохраняется надежда, что орудие не сию минуту разразится ударом, что герой еще успеет опередить выстрел в своем движении вперед. И здесь, и там еще есть надежда — посланница небес, но у преступника, идущего на казнь, отнята всякая надежда, как только его просьба о помиловании осталась без последствий. Описания чувств и душевного состояния пред казнью полно потрясающего реализма, свидетельствующего о живом непосредственном переживании изображенных событий.
Мысль, которою обыкновенно успокаивает себя общество, допускающее смертную казнь, мысль, что страдания преступника кратковременны, что это — одно лишь роковое мгновенье, — эта мысль или это убеждение общества окончательно разрушается у цитируемого нами автора справедливым указанием на то, что мгновенны только физические страдания казнимого преступника, но душевная мука, превышающая собою все физическое, тянется долго, невыразимо долго. Путем психологического анализа, в этих долгих муках, минуты ожидания смерти расстаются в целые часы, а часы и дни — в нескончаемую вечность.
Приведя весь описанный психологический анализ, французский ученый автор раскрывает свое художественное mise en scène. Потрясающее описание самочувствия у человека, ждущего казни, представляет буквальную цитату из сочинения Ф. М Достоевскаго. Наш великий писатель, своим необыкновенным художественным талантом, за десятки лет раньше, изобразил то, что́ в наши дни может с успехом показаться последним словом науки в истинном значении этого выражения. Таким образом очевидно, что смертная казнь есть наказание, по своим размерам и своей тяжести, без всякого сомнения превышающее вину: оно причиняет казнимому без сравнения большие и тягчайшие страдания, чем те, какие причиняет сам преступник своим преступлением.
В сознании этой истины, культурные человеческие общества единодушно пришли к глубокому убеждению и признанию отвратительности и бесчеловечности смертной казни.
В новейшее время резкой чертой сказался особый отпечаток в настроении зрителей смертной казни. Он выразился в преобладающем проявлении чувства стыда и связанных с ним чувств — совести, чести и нравственного достоинства. Зрители казни единодушно, независимо от их культурного уровня, чувствуют стыд, позор и глубочайшее оскорбление самых священных и самых возвышенных чувств своих. Ни сознание служебного долга, ни теоретическое признание практической необходимости смертной казни, нималейше не могут ослабить силы означенных чувств. Так было в минувшем году при двух казнях в одном из губернских городов. Обвинительный акт едва мог быть прочитан взволнованным секретарем, палач, уже опытный в деле казни, ужаснулся и растерялся, путаясь, останавливаясь, смешивая порядок действий; арестанты, свидетели казни, почувствовали себя тяжко оскорбленными, и один из них произнес громогласно: „что же вы делаете, начальство! — человека вешают, а не собаку“. Власти и обязательные зрители внезапно были объяты сознанием, что они совершили гнусное, подлое, позорное дело, и такого нравственного сознания они не могли побороть в себе никакими рассудочными соображениями о служебном долге, о необходимости наказаний и пр. Мысль о человекоубийстве стояла в весь свой рост в душе и в совести каждого из них. Каждый боялся глядеть другому в глаза, и все, потупивши взор, замолкли, торопливо удалялись, — бежали от ужасного места, и даже лица, ехавшие в одном экипаже, молча сидели, не имея сил говорить. Словом — это было то нравственное самочувствие, в котором находились войска Давида, убившие сына его Авессолома: и входило в город войско украдкой, как крадутся люди стыдящиеся, которые во время сражения постыдно обратились в бегство. Тяжко было состояние официальных лиц, не только под приговором их собственной совести, но и среди нескрываемых проявлений всех свидетелей казни. Войска глядели на начальство с презрением и негодованием, хотя и сохранили весь внешний облик приличия. Все же зрители и участники почувствовали себя глубоко оскорбленными и опозоренными.