Когда над дежой набрякла пухлая шапка, принялись катать каравай. Векша опоясала его затейливой косой из теста, а верхушку девушки украсили птичками, звёздами, солнцем и месяцем, припевая:
Да валю, валю, каравай ли,
Да и с правой руки на левую,
Да на золоты пальцы,
На серебряны персты.
Да подуй, подуй ветер,
Да со чистого поля,
Да со широкого раздолья.
А у нашей светлицы
Хороши все девицы.
Хорошо каравай лепят,
Хорошо снаряжают,
Да маслом поливают,
Да сыром посыпают.
Переложив каравай на лопату, девушки передали его старшей боярыне, которая ловко скинула хлеб в печь, а потом заставила остальных подпрыгнуть, чтобы каравай как следует поднялся.
Мстиша улыбнулась, вспоминая весёлые песни и смех. Ей нравилась Радонега. Она, как когда-то Гостемила, старалась сделать всё, чтобы промеж них установился лад, и на сей раз Мстислава ничего не испортит. Как и с Гостемилой, их с княгиней роднила любовь к одному и тому же мужчине, но нынче Мстиша знала, каких ошибок стоит остерегаться.
Девушка вздохнула и, стянув края любимой камчатой шубки, тревожно посмотрела на небо. Снег считался доброй приметой и сулил счастье молодым, но на душе было неспокойно. Она обвела рассеянным взглядом раздетую берёзовую рощицу. Розовеющие стволики сиротливо жались к стене закутанных в глухие зелёные покровы елей, точно нищенки к боярскому тыну. Где-то в глубине сердца копошился червячок сомнения, и Мстиша не понимала, что с ним делать. Был ли это обычный страх невесты перед новым витком жизни, или дело было в том, кем являлся её жених?
— Вот ты где, госпожа! — раздался позади Мстиславы полный облегчения голос Векши. — А я уж с ног сбилась, потеряли мы тебя. Пожалуй в мыльню, княжна. Пора.
Мстислава знала, что должна была сопротивляться девушкам, что повели её в баню под звон печных заслонок и жалобные причитания. Что вода, набранная в трёх колодцах, должна была смывать её горькие слёзы, которыми бы она провожала свою волю и девичью скруту. Что следовало отбиваться, когда Векша принялась расплетать её косу. Но своё Мстиша выплакала ещё в Медыни, а что до косы, то она не могла дождаться мига, когда её расплетёт сам Ратмир.
Впрочем, она получила от него привет. В обмен на отправленную ему свадебную рубашку, сшитую и украшенную Мстишиными руками, что Ратмир должен был по обычаю надеть в их первое утро, княжич прислал серебряный поднос с банными дарами. На нём лежал брусок заморского, цвета топлёных сливок мыла, веник из чабреца и полыни, перевязанный шёлковой лентой, и деревянный гребень. Мстиславе хватило одного взгляда, чтобы узнать руку, испещрившую ясеневую гладь листьями папоротника, и на душе сразу стало теплее. Она знала, что, вырезая затейливые узоры, Ратмир думал о ней, и когда деревянные зубцы коснулись распущенных волос, Мстише показалось, будто сам княжич гладит её, успокаивая перед завтрашним днём.
Когда-то Мстислава предвкушала свадьбу, мечтая блеснуть красотой, ослепить мужчин и заставить бесноваться в бесплодной зависти женщин. Она заранее смаковала поток людского внимания, что наполнил бы её силой и заставил бы глаза блестеть, точно самоцветы. Но нынче Мстише хотелось лишь поскорее пройти обряд и стать женой Ратмира. Хотелось миновать кажущиеся теперь ненужными условности и остаться наедине с ним. Со своим суженым. Со своим мужем. И быть уверенной, что ничто уже не сможет помешать их счастью.
И долго ещё Мстислава не могла уснуть, мечась по подушкам и прислушиваясь к ветру, зловеще перебиравшему верхушки дальнего леса. Настырные и непрошеные, приходили воспоминания о Сновиде, его смехе и объятиях, жарких словах и обещаниях. Вставал перед очами образ Ратмира, страшного и незнакомого, падающего на колени и на глазах обрастающего серой, топорщащейся во все стороны шерстью. Рассыпавшиеся по перине волосы душили, не давая вырваться из муторной дремоты, и даже мысль о том, что наутро Мстиша встанет бледная и осунувшаяся, против обыкновения не помогала уснуть.
Мстислава забылась лишь на заре, и когда её разбудили, княжне показалось, что она едва успела смежить ресницы. Но после бесконечной, мучительной ночи день помчался вперёд, точно лихая тройка.
Княгиня, сама пришедшая поднимать невестку, настояла на том, чтобы Мстиша съела толокняного киселя. «А то ведь до ночи маковой росинки не перепадёт», — предупредила она.