– Работа? – переспросила меня хозяйка этого заведения. – А что такое? Выступать не берут?
– Я не спрашивал.
– Это почему? Ты же боец, гладиатор, я ж вижу!
И снова загадка – какой же элемент моей одежды натолкнул даму на это умозаключение?
– Наделал, что ли, чего-то? Наказали?
– Нет. Просто не хочу больше выступать.
– Это почему? – опешила женщина.
– Надоело.
– Как так?
– А вот так. Надоело – и все. Жить хочу.
Несколько минут она, похоже, искала подходящие слова в своем арсенале.
– Так ты от дел отошел?
– Вроде того.
– И ничего-ничего не скопил, что ли? – уточнила наконец. – Проиграл?
– Ну… Типа того.
– Э-эх! Молодежь… А как же порядок? Что ж ты теперь – побираться собираешься? Да тебя другие гладиаторы на смех поднимут, если ты променяешь арену на корзины с камнями. До конца времен такой анекдот будут обсасывать. Ну, мне, конечно, мужская помощь нужна – и крыльцо подправить, и стенку в сарае переложить, и кое-что еще, но надолго я тебя не оставлю. Мне чокнутые ни к чему.
Так вот почему меня не хотят брать на работу! Они считают, что я не в себе! Видимо, по местным меркам положение гладиатора настолько выгодно отличается от разнорабочего, что только ненормальный может променять первое на второе добровольно. Не менее важным было то, что гладиатор и работяга находились на слишком уж разных ступенях социальной пирамиды, а для местного обывателя идея нарушить раз и навсегда установленные границы занимаемой по праву рождения ячейки бытия немыслима. Прямо как в Индии с их системой варн и каст.
Значит, если обстоятельства вынудили меня так низко пасть, то не составлю ли я серьезную проблему для работодателя?
Что ж, отчасти я их понимаю. Но что мне делать?
Следующие два дня я приводил в порядок хозяйство постоялого двора. Оно оказалось чрезвычайно обширным – хлев, птичник, крольчатник. Постройки здесь держались кое-как, подпирались кольями или бревнышками, и теперь мне приходилось разбирать поддерживающие завалы, прибивать, обтесывать и поднимать. Работа была тяжелая, мерзкая, потому что птицами и животными здесь успел пропахнуть каждый сучок, непривычная (конечно, как любой нормальный мужчина, я умел держать в руках молоток и топор, примерно представлял, как что к чему нужно присобачить, чтоб держалось, но опыта в таких делах имел удручающее мало). И – самое главное – я мог быть уверен, что подобная подработка мои проблемы не решит.
Едва ли хозяйка мне хоть что-нибудь заплатит.
К тому же спать мне приходилось по-прежнему на полу, на затоптанной циновке, и есть не ту еду, за которую посетители платили живыми деньгами, а ту, что оставалась. Впрочем, каждый вечер хозяйка заведения подносила мне кружку пива среднего качества и оценивала взглядом. Похоже, она всерьез пыталась понять, в чем же моя ненормальность, и прикинуть, стою ли я большего внимания с ее стороны.
Смутное ощущение, что если постараюсь, смогу заставить ее обратить на меня чисто женское внимание и тем самым задержаться здесь подольше, соблазнительным не показалось. Да и торчать в подобной дыре долго едва ли имело смысл. Прислушиваясь к разговорам и осторожно расспрашивая хозяйку и двух ее работниц, я понял, что большего, чем уже получил, на ниве простого физического труда едва ли смогу добиться.
Медленно я начинал чувствовать окружающее меня пространство и понимать, насколько вообще оно чуждо всему, к чему я привык. Нелегко будет найти здесь для себя место. Это была свобода, абсолютная свобода – то положение, в котором я оказался. Свобода от влияния чужой воли, свобода от традиций и установлений окружающего общества, свобода от общественного мнения. Я мог поступать, как мне заблагорассудится, ни перед кем не пришлось бы держать ответ – вещь для здешних краев немыслимая, однако реально воплотившаяся для меня.
Однако понятие, обычно воспринимающееся как абсолютное и однозначное благо, светлый идеал и мечта, стал для меня чем-то вроде тяжкого груза, который невыносимо тащить и невозможно сбросить с плеч. Я понял и то, что в этом мире никто не интересуется моей судьбой, и то, что моя свобода образует вокруг меня пустое, мертвое пространство. Даже не так – что-то наподобие полосы обеспечения на границе государства, защищенного от вторжения. Эту пустоту никто из окружающих не может и не захочет преодолевать – и я сам лишен такой же возможности.
Запах воли оказался на поверку совсем не так приятен, как можно было подумать. Свободу приходилось терпеть и изнывать под ее бременем. Осознавая свою оторванность от всего остального мира, я понял вдруг, что смогу жить лишь в том случае, если преобразую эту свободу в хотя бы частичную ангажированность. Я должен был стать частью этого мира, адаптироваться в нем, принять его законы, стать своим – и только тогда смогу ощутить себя живым, настоящим… Свободным от абсолютной и потому неестественной свободы.