К полудню все собрались у обрыва над рекой, дары водяному подносить. Сначала так, по мелочи: петухов со связанными ногами кидали в воду, голубям головки сворачивали, пускали по воде. Девушки с пением опускали на волну гирлянды цветов. Потом мужики быка привели, мощного, темного, с исполинскими рогами — явно с благородной примесью крови диких быков-туров. Жрец-волхв оглушил его мастерски, одним ударом. Сбросили тушу с обрыва, подняв тучу брызг.
Затем подошла очередь отдавать водяному невесту. Одну из первых красавиц подобрали волхвы в селищах. И вот стоит она на берегу стройная, в белой вышитой рубахе, с венком на распущенных русых волосах. Стоит спокойно, лишь чуть покачивается — опоили ее волхвы зельем, чтобы участи своей не страшилась. По обычаю перед жертвоприношением ею самые нарочитые мужи попользовались, чтоб знал владыка Припяти, что не какую-нибудь захудалую ему предлагают, а такую, какой самые почетные мужи честь оказали. А большинством из почетных оказались витязи Полянские. Так и привели красавицу из распахнутых ворот детинца[63].
Жрецы монотонно распевали гимны, возносили к небу руки. Потом один резко толкнул жертву с обрыва. Может, неудачно столкнул, может, в холодной воде опомнилась девица от действия дурманного зелья, но только завопила она отчаянно, стала барахтаться. Ее сносило течением, а она все кричала, всплывала, молила спасти.
Торир заметил, как к обрыву кинулся светловолосый парень, словно хотел следом броситься. Но волхвы разом набросились на него, удержали.
— Не гневи Припять, юноша!
— Я ведь молил, просил, — бился парень. — Моя она бы была. А так всякий ее… А я…
— Не гневи Припять! — возмущалась толпа.
Криков жертвы уже не стало слышно, девушка исчезла в волнах. А люди все переговаривались: плохо уходила к водяному невеста, не давалась.
Но вскоре об этом забыли. Пошло гуляние, веселье. На полянах вдоль берега разложили костры, жарили целые туши, по рукам ходили ковши с брагой, с медом хмельным, вновь надрывались дудки, звенели сопилки, гудели гудки. Расставили столы, садились за угощение, отгоняя носившихся тут же детей.
Торир не примкнул к празднику. Ушел в лес после первых застольных здравниц. Думал вообще сразу тронуться в путь, даже Малагу забрал с капища, но сейчас, в разгар праздника, ему не получалось подыскать провожатого. Приходилось ждать. И он, удалившись, одиноко лежал под деревом, жевал травинку, наблюдая за пасшимся в стороне игреневым. Следил, как солнце начинает клониться к верхушкам деревьев, как бегают по ветвям алые в лучах заката белки. Гул отдаленного праздника здесь был едва различим. Торир было задремал, но вдруг резко очнулся, сел. Сердце гулко забилось в груди, дыхание стало тяжелым. Вроде бы все спокойно вокруг, но он уже узнавал растущее беспокойство — предчувствие беды.
Он вскочил, стал торопливо натягивать скинутые постолы, возиться с завязками, потом, не утерпев, отбросил их, побежал босым. По пути так задел ногой о корягу, что невольно охнул. Но поспешил, прихрамывая, дальше, замер, только когда достиг кромки леса над открытым пространством у реки.
На первый взгляд показалось, что близ Турова ничего не изменилось. Водят хороводы девушки в светлых одеждах, поднимают ковши седые патриархи, скачут скоморохи. Солнце уже почти опустилось за край леса на противоположном берегу, огни от костров стали ярче. Все мирно вокруг.
Но Торир чувствовал — сейчас… Вон она, беда, — там, возле рощи березовой. И в другой стороне, где берег круто вздымается. И там, где над капищем вьется голубой дымок. У Торира даже лоб взмок, ладони покалывало. Чувствовал — будет много крови, воздух задрожит от плача. Может, уйти? Но не этого ли он ждал?
И тут в веселый гул праздника ворвался истошный крик, вой. Многоголосый, лютый, дребезжащий.
Они появлялись отовсюду, давно, видимо, подкрадывались, а теперь выскочили все разом, словно по сигналу. Были набежчики в непривычном для глаза облачении — поверх доспехов накинуты звериные шкуры, на головы наброшены личины зверей — кабанов, рысей, волков, иные даже с рогами оленей, коз. Лица в боевой раскраске — синей, с желтыми полосами, жуткие. «Древляне!» — догадался Торир.
И подивился, как неожиданно стремительно и яростно они совершили набег.
Варяг вдруг заулыбался, словно случившееся позабавило его, бросил взгляд туда, где возвышался идол Перуна.
— Я твой, Громовержец. — Он сделал почтительный жест божеству, начертив зигзаг молнии в воздухе. — Ты услышал меня и помог!
Однако сосредоточиваться на молении сейчас, среди поднявшейся суматохи, не было времени. Да Перун и не обижается, когда в горячий момент к нему не взывают. Божеству войны главное — обильную жертву принести. Кровью, победой. И Торир уже дал мысленный обет, что прольет кровь в честь Перуна. И знал чью — дрегвы миролюбивой.
Но пока он лишь смотрел, оценивая происходящее. Видел, как все новые воющие звериные силуэты врываются в мечущуюся толпу, как то там, то здесь загораются кровли жилищ, как пополз над землей черный дым, как взмывают и опускаются руки с занесенным оружием. А дрегва… Бежали мужчины, визгливо звали детей женщины, пьяные косолапо поднимались и тут же падали под ударами тесаков набежчиков. Кое-кто из дреговичей все же оказывал сопротивление, отбивался чем попало — оглоблей, вертелом, бычьей костью. Но большинство народа все же разбегалось. Опрокидывали столы, за которыми только что пировали, торговые лотки; люди пробирались под возами, прыгали через пламя, неслись куда-то. Те, кто не совсем разум потерял, спешили к капищу: если успеют заскочить за ограду, их не тронут — под защитой священного места даже дикие древляне не осмелятся их погубить. Но тех, кто в панике метались или глупо неслись к реке, к лесу, — кого рубили, кого арканили петлей, валили. Однако большая часть дреговичей привычно кинулась под защиту детинца Турова. Оттуда уже высыпали защитники-поляне, обороняли бегущих.
Наблюдая из своего укрытия, Торир видел, что дружинники полянские не зря ели хлеб дрегвы. Когда и опомниться-то успели, выстроились стеной, сомкнули щиты, сдерживая натиск древлян, отступали медленно, давая людям время укрыться за частоколом. Сами же оборонялись яростно. На них накатывала дикая, визжащая, воющая орава древлян и откатывала, оставляя на земле убитых, оглушенных, раненых. Но брали не выучкой, брали численностью. И ряды Полянских хоробров-защитников редели они отбивались, но уже было ясно, что все они смертники.