— Мама, есть!
Хана всплескивала руками, видя промокших и перемазанных глиной дочерей.
— Не иначе как девки свихнулись, — вздыхала она.
Маля и Даля отрывали куски от ломтей хлеба с маслом и смеялись.
По вечерам они уходили к Ошеру-гончару.
Под маленькой керосиновой лампой, которая отбрасывала больше тени, чем света, сидел Ошер-гончар в закатанных до колен штанах, погрузив босые ноги в глину, и, быстро вращая куски глины на гончарном круге, вытягивал из них руками всевозможные горшки, миски и кувшины. Фройче-молчун, его сын, черноволосый и черноглазый юноша, похожий на цыгана, сидел рядом в засученных оборванных штанах, поверх которых болтались цицес, и помогал отцу в работе.
— Меси, меси, двигай ногами, Фройче, — подбадривал сына Ошер, умело вытягивая глину вокруг круглого столбика.
У большой печи, которая занимала половину комнаты, стояла Ошерова Баша в украшенном красными полосками чепце на стриженой голове и с закатанными рукавами. Она ставила для обжига горшки в печь. Супруги беседовали: говорили о том, что горшки дешевеют, а то, что в них варят, — дорожает; о неблизком пути, которым приходится таскать горшки в корзинах с сеном из Кринивицев в Ямполье; о том, что гончаров, не сглазить бы, на базаре столько, что горшков больше, чем покупателей.
— Что же может быть хорошего, — кричала Баша от печи, — если каждый крестьянин сам делает горшки?
Фройче сидел сумрачный, с пучками смоляных волос, которые выбивались во все стороны из-под маленькой суконной шапочки, и не говорил ни слова. Мале и Дале хотелось с ним поговорить, развязать ему язык, но им не удавалось вытянуть из него ни слова.
— Невежа, ты почему не отвечаешь, с тобой же дочери реб Ойзера говорят? — стыдил его отец. — Ты что, онемел?
Фройче молчал и лишь быстрей месил ногами глину. На Малю неизвестно отчего нападал смех.
— Фройче, хочешь меня в невесты? — спрашивала она, смеясь.
Даля сгибалась в три погибели.
По маленьким окошкам, заткнутым в отбитых углах тряпками, хлестал косой осенний дождь, и капли бежали слезами по тускло освещенному стеклу. Снаружи у крыльца лаяли собаки, просили, чтобы им открыли дверь.
4Поскольку Маля и Даля так вымахали, что мать едва доставала им до плеча, Хана начала осторожно обхаживать мужа, выжидая подходящую минуту, когда Ойзер будет в добром расположении духа, чтобы поговорить с ним о серьезном деле.
Дочери теперь все время стояли у Ханы перед глазами, выросшие и по-женски созревшие. Особенно удались руки и ноги, длинные и стройные. Когда они расхаживали в своих коротких, ими самими сшитых ситцевых платьицах, из которых торчали голые руки и ноги, казалось, будто их стройные и гибкие тела состоят из одних только рук и ног. Вот эти-то длинные руки и ноги и стояли все время у Ханы перед глазами.
— Маля, Даля, — стыдила она дочерей, — прикройтесь, перед гоями совестно.
Но Маля, как обычно, смеялась, а Даля вторила ей.
Еще больше, чем взрослость дочерей, Хану терзала мысль о приступах головной боли, которые внезапно случались с девушками и держались по целым часам и даже дням. Сперва сильные головные боли начались у Мали. Она обвязывала лоб белым платком, над которым черные как смоль волосы выглядели еще чернее и жарче. Казалось, они пылают своей чернотой. За Малей, как тень, начала ходить Даля, тоже с белым платком, обвязанным вокруг головы. Их глаза, обычно широко раскрытые и удивленные, словно они только что услышали невероятную новость, начинали смотреть по-другому. Вдруг эти радостные и озорные глаза, которые, казалось, воспламеняют вокруг себя воздух, болезненно заволакивались обморочной тоской, то же самое происходило с настроением сестер: только что они баловались и проказничали и вдруг становились болезненно печальны. Белые платки вокруг девичьих голов и эти дикие перемены настроения ужасали Хану. Хотя она твердо знала, что разговоры с Ойзером никогда не доставляли ей никакого удовольствия, она вертелась вокруг него, заглядывала ему в глаза, ожидая, когда он будет расположен поговорить о домашних делах.
— Ойзер, — тихо сказала Хана, опустив голову, словно уже провинилась тем, что решилась заговорить, — Ойзер, Мале уже двадцать лет, до ста двадцати ей.