Моим самым лучшим увлечением стала улица. Я заметила, что нахожу утешение в водке. Мне было легко пьяной, и случилось то, что следовало ожидать: где пьянка, там и секс. Иногда, лежа с кем-то в постели, вспоминала его, и мне становилось противно, что я стала таскаться, как бикса. После этого все думала — пора кончать, но приходили подружки и опять за свое: «Пошли к парням, у них бухало есть». — «Не пойду, — отнекивалась я, — надоело! Все противно!» — «Машка, ты дура! Нашла из-за чего расстраиваться, сейчас все так живут. Чего особенного?» И я уходила с ними.
Но скоро мне все опротивело: пьянки, грязные мужики, вонь — и я поехала к тетке. Но вот опять попалась в приемник, потом в это страшное заведение. Там ко мне относились, как к больной, а здесь...
И вот вы в машине как будто встряхнули меня, разбередили душу. Мне уже было наплевать на все. Я думала, что все меня считают биксой и лярвой...
Она тяжело вздохнула и замолчала.
Что я мог ей сказать? Чем утешить? Да и нужно ли было ей мое утешение?! Ее уже и так тошнит от нравоучений, нотаций, у нее на них аллергия. И я понял, как только она почувствует назидательный тон, уйдет в себя и замкнется. Нельзя с ней было так говорить. В этот момент мне вспомнился Егор, парень, который сбежал из спецучилища, узнав, что его подруга, которой он так верил, стала ходить с другим, а в том, что он сидит в «спецухе», есть и ее вина. Он совершил побег. Бежал и думал, что, если увидит ее с кем-нибудь, изуродует! Скрываясь от милиции, на попутках добрался он до своего города и как-то вечером выследил их. Долго наблюдал за ними и вдруг в нем что-то перевернулось. Он подошел к ним и прямо спросил ее:
— Ты его любишь?
Подруга вскрикнула, увидев его, и, перепуганная, лишь кивнула головой. Он подошел к ее парню, взял его за грудки. Она закричала:
— Егор, не надо!
— Ты вот что, парень, — спокойно произнес он, — не обижай ее, короче, береги ее, она девчонка нормальная!..
В тот же вечер он сдался милиции. Когда мы встретились с ним в приемнике, он мне обо всем рассказал и добавил:
— Силой любить не заставишь.
Уже за одно это его можно уважать. Он сильный парень. Я рассказал о нем Марине. И в конце нашего разговора подбодрил ее:
— Я верю, что и в твоей жизни наступит такой день, когда ты захлебнешься от радости и любви.
Через два дня Марину увезли.
Прошло время. Однажды начальник с ехидными замечаниями подал мне распечатанное письмо. Это было письмо от Марины.
— Что, уже ознакомились? — спросил я его.
— Конечно, должен же я знать, что пишут моему сотруднику. Не забывай, ты служишь в закрытом учреждении. А эта девочка — дура она. И чего ты с ней возишься?
Я вынул из конверта листок и, читая письмо, словно опять услышал ее голос:
«До вас я думала о своей жизни, но после нашего разговора во мне что-то переломилось. Я размышляю обо всем серьезно и строго и в то же время подсмеиваюсь над собой, думая, что как жила, так и буду дальше жить. Но потом поняла, что ирония — это только защита. В действительности же ваш разговор разбудил во мне что-то. И прожила бы так пустышкой, если бы не ваши слова и этот парень Егор, кажется. Быть может, я преувеличиваю, но я поняла, что у меня должен быть смысл в жизни, нужно жить ради чего-то, ну ради любви, ради дома и детей... Я хочу жить нормально, но мне будет очень-очень трудно. Вы тогда меня спросили: есть ли у меня сила воли? Отвечаю: есть! Но я не знаю или не умею ею пользоваться, а кричать «караул» глупо. Да и никто не поможет...»
Больше писем не было, и с Мариной мы не встречались.
Когда в группу попадают девчонки, которых мы после отправляем в больницу строгого режима, я невольно вспоминаю ее, потерявшую мать интердевочку (интернатовскую девочку), с обожженной любовью, которая столкнулась с жестокостью, обманом и равнодушием, попав в отравленную среду дешевой праздности — «лишь бы забыться» — и горьких пробуждений. Где-то мечется она, наверное, в этой жизни в поисках себя...
Дикарь
— Владимир Александрович, а к нам дезертира привезли, — сообщил мне Сашка Сигаев, воспитанник первой группы, как только я поднялся на второй этаж, заступая на ночное дежурство.
— Кого? — не поняв, переспросил я воспитанника.
— Дезертира, ну он из армии сбежал, а его в Челябинске поймали.
Я зашел в игровую. В строю стоял незнакомый мне парень, среднего роста, с круглым лицом и вздернутым носом. Его живые серые глаза изучающе смотрели на меня. Пацаны разделись, и я дал им команду умываться Новичка оставил в игровой. Он, тяжело вздохнув, сел к столу воспитателя.
— Что, опять вопросы-расспросы? — недовольно произнес он.
— Мне же интересно, что ты за человек, — ответил я.
— Человек... — усмехнулся парень. — Че вы меня подкалываете? Скажите — дезертир, позорю армию... Я сегодня уже чего только не наслышался!
— Я не трибунал, чтобы решать дезертир ты или нет. Для меня ты прежде всего человек. Вот так! Но когда тебя в армию провожали, мать тебе же не говорила: «Беги, сынок, из армии...»
— А я детдомовский, — перебил меня он.
— Детдомовский? — удивился я. — Тебя так зовут?
— Олег! А что, думаете, детдомовские в армии не служат?
— Служат. Ты вот что, Олег, иди мыться, а захочешь поговорить, скажешь.
— А вы закурить дадите? — он испытующе посмотрел-на меня.
— Посмотрим, — усмехнулся я.
Когда пацаны угомонились и уснули, Олег пришел в игровую.
— Как насчет закурить?
Я протянул ему сигарету. Он закурил, глубоко затянувшись.
— То, что ты сбежал, конечно, не дело, — начав разговор, сказал я. — Для любой армии — это позор, когда солдат сбегает.
— А я уже пятый раз бегу, — уточнил он.
— Ого, да ты профессиональный беглец!
— А вы послужите, как я, с «чурками» в стройбате — нервно стряхнув пепел, сказал он. — Когда отпашешь свою норму — с ног валишься, хэбэ все мокрое, руки дрожат, а «чурка» заставляет еще за него вкалывать. Я поначалу отказывался! Тогда тебя ночью поднимают с постели и загоняют в толчок, где уже ждет толпа «арриков». И бьют, скоты, аккуратно, без синяков, по почкам и по голове. Еле живой поднимаешься, и Томик, старший из них, вообще-то его Томазом зовут, хватает тебя за шею, высоко поднимает голову и, глядя в глаза, спрашивает: «Тэпэр панымаеш?» После этого и его норму сделаешь...
Я после этого две недели не мог оклематься: моча шла с кровью, отбили «арры» мне почки. А потом еще хуже стало. Томик этот заставлял меня массаж ему делать или за жратвой бегать. Или даст мне пятерку и посылает за водкой, чтобы я ее ему на эти деньги купил, плюс закуску, а пятерки этой разве хватит? Скажешь ему об этом, а он в ответ: «Это мэня нэ волнуэт!» Они за водкой нас, молодых, посылали после того, как Сурен попался ментам. У него в сумке пять бутылок было, и сам он «ужаленный» был, вот его и тормознули, а он в драку с ментами полез. Его потом судили за то, что он одному менту голову бутылкой разбил. После этого случая «чурки» сами не ходили, а заставляли нас. И думаете, я один такой? У каждого «арры» был свой боец. Потом я узнал, что они на нас отыгрывались за то, что их в начале службы «дедушки» — русские с хохлами — по ночам долбали и после этого они на них, как рабы египетские, пахали. Теперь наша очередь пришла.
Офицеры знали об этом, но молчали. Зачем им эти разборки! План-то мы давали. Тут один тормозной взводному рассказал, так его потом не трогали, а одними уставами и нарядами задрочили. И еще один парнишка был, каратист Виталик. Он этому Томику всю дыхалку отбил. Вскоре мы его ночью голого нашли в толчке, и потом «кеп» — наш комбат перевел его в другую часть. Вот такая у нас житуха — у стройбата! Я сегодня в вашем «питомнике» целый день, и от команд «равняйсь», «смирно» вздрагиваю. Так это мне «армейку» напоминает. Вспоминается, как вдоль строя шел Томик и командовал: «Грудь к осмотру!», а потом с ехидной улыбкой бил по той пуговице, где солнечное сплетение. Такие вот у него развлечения были, а для нас жизнь такая — хоть в петлю или в побег. Первый раз я сбежал и, как дурак, шманался по городу. Меня патруль и повязал. Отсидел на «губе» трое суток, второй раз с поезда сняли, а вот третий раз добрался до дядьки. Мне бы у него отсидеться, так нет же — потащился в город, ну и, конечно, нарвался. И здравствуй, часть родная! Возвращение блудного солдатика... Комбат хотел меня в «психушку» отправить, но мне повезло: мест не оказалось. Там, наверное, нашего брата по двое на одной койке... Четвертый раз меня менты поймали. Ну, я закосил под малолетку, две недели прожил в детприемнике, но все равно раскололи. У вас тоже инспектора крутые — сразу поняли, что и по чем.