Все сидят смирнехонько, ждут тщательно подготовленного взрыва. Бикфордов шнур, так сказать, подожжен, дело только во времени — и начнутся шум, нотации… А урок-то катится…
Нина Ивановна подошла к своему столу, подняла глаза и… ничего не увидела. Это, знаете, тоже великое искусство — не видеть, когда надо.
«Кто главный режиссер этой окулярной постановки! — подумала она и тут же решила: — Конечно, Кувичка!»
Этот озорник вечно что-нибудь придумает — не зловредное, но достаточно беспокойное. С неделю назад он, например, на уроке выдергивал волоски из голов впереди сидящих и пробовал эти волоски на зуб — «для определения твердости характера».
Живой, непоседливый, Кувичка был тем очагом беспокойства, о котором постоянно следовало помнить.
Он это придумал! Теперь придется менять план урока.
— Кувичка! — позвала Нина Ивановна. — Иди к доске с учебником!
Поправив на широком носу немного съехавшую набок «омегу», Кувичка поплелся через класс, печально свесив голову в свежих чернильных пятнах и заранее готовя объяснение: у него, дескать, начало резать глаза, просто сил нет, и вот приходится… При этом следовало сделать скорбную мину человека, на которого неожиданно свалилось величайшее несчастье.
— Читай, Кувичка, и переводи параграф десятый, — как ни в чем не бывало, даже не взглянув, приказала Нина Ивановна. — А вы, — обратилась она к классу, — следите по учебникам… Оценку буду ставить и за ответы с места.
Кувичка приблизил книгу к стеклам «омеги», но мутноватая пелена мешала читать, и он неуверенно забормотал:
— Ви х…хев ту айз… (Мы имеем два глаза…)
— Плохо, Кувичка, — с сожалением сказала учительница, — разучился читать, хотя имеешь два глаза… Шатохин, прочитай-ка дальше.
Тощий Шатохин торопливо сдернул очки в черепаховой оправе и начал скороговоркой:
— Ви юз вэм фо сиин… (Мы используем их…)
Кувичка вздохнул и напряженно уставился в учебник, стараясь разобрать, что там написано. Но, верно, у него ничего не получалось, а двойку отхватывать кому же охота, и Кувичка, сунув «омегу» в карман брюк, напомнил о себе:
— Нина Ивановна…
Она не услышала.
— Ну-с, кто же продолжит!
— Нина Ивановна, — умоляюще повторил Кувичка и, наконец получив разрешение читать, радостно затараторил: — Ви юз вэм фо сиин энд фо риидин. (Мы используем их для того, чтобы видеть и читать.)
А учительница вызывала все новых и новых учеников, и они, уже забыв о своем заговоре, утратив интерес к несостоявшемуся скандалу, стягивали с носов бабушкины и тетушкины очки и, когда Нина Ивановна стала объяснять материал, все сделали вид, что, собственно, ничего особенного в классе не произошло.
А вот и другой случай педагогического озарения. Года через три после окончания Великой Отечественной войны произошло в нашей школе событие, о котором очень долго потом говорили и в учительской, и среди учеников то с улыбкой, то с отвращением. Было это время недоброй памяти раздельного обучения, и юнцы, особенно старших классов, часто поражали нас своей грубостью, одичалостью, если доводилось им попадать в девичье общество. Пытались мы приглашать на школьные вечера девушек из соседней десятилетки, но, кроме конфуза, ничего из этого не получалось. Наши дикари, столпившись в каком-нибудь углу зала, глядели исподлобья на гостей, танцевали только друг с другом, скорее пародируя танец, а оставшись в своем «мужском обществе», отзывались о девушках грубо, словно бравируя этой грубостью.
Особенно отличался цинизмом десятиклассник Валентин Агин, сын директора мыловаренного завода, парень лет девятнадцати, с лоснящимся лицом и глазами навыкате, подернутыми маслянистой пленкой. Во всем его облике — в развинченной походке, нехорошей улыбке — было что-то нечистое, наводящее на мысль об испорченности.
Год назад папа купил Валентину машину «москвич». К восторгу малышей, Агин по утрам подкатывал в ней к школьным воротам, неторопливо стягивал с рук кожаные с широкими раструбами перчатки, снимал желтую кожаную куртку и, оставив всю эту роскошь на сиденье машины, запирал ее, шел в класс, покручивая цепочку с ключом.
В вечерние часы Валентин Агин с дружками своими любил фланировать по главной улице города, задевая девушек, отпуская в их адрес непристойности.