Глава шестая
Но сколько бы я не жмурилась, сколько бы не пыталась сделать вид, что сплю и смотрю один из тех слишком реальных снов, надорванный от боли и злости голос Орви никуда не девается.
— Матильда, ради Тороса, за что?!
Я прикусываю нижнюю губу и с ужасом открываю глаза.
Ничего не исправилось на этот раз — бедный милый Орви трясет рукой, на которой, даже в тусклом свете фонаря, ожог алеет уродливым красным пятном.
Опускаю взгляд на собственные ладони — на них нет и следа, даже намека на то, что там есть что-то, способное причинить такую боль. Это просто мои ладони — узкие, с короткими и не самыми идеальными пальцами, с маленьким шрамом на подушечке большого пальца правой руки.
И все. Ничего другого.
Но ведь…
Я поворачиваюсь на пятках и, стараясь заглушить голос разума, который вопит о том, что даже если я побегу со всех ног — ничего не изменится, все же бегу. Куда глаза глядят, лишь бы подальше оттуда, где могут быть люди, которым я способна причинить страдания.
Может быть, это какое-то проклятье? А что если в следующий раз я причиню вред абсолютно незнакомому человеку, если он просто случайно ко мне притронется?
Может быть, поэтому мои родители оставил меня под стенами монастыря?
— Матильда, стой! — кричит Орви.
Как бы быстро я не летела, он все равно догоняет меня.
Почти протягивает руку, чтобы схватить за плечо, но я успеваю вовремя остановиться и повернуться к нему лицом.
Дышу тяжело и испуганно.
В груди по-прежнему жжет так сильно, словно в ней дыра размером с кулак.
Орви все еще трясет рукой, но уже хотя бы не стонет от боли. Достает из-за пазухи платок и кое-как, помогая себе зубами, перевязывает несчастную ладонь. Я просто держусь подальше, потому что боюсь причинить ему еще большую боль.
— Матильда, ты это сделала. — Это вовсе не вопрос, а утверждение, которое звучит не очень успокаивающе. Как и его сосредоточенный взгляд. — Как?
Должна ли я все ему рассказать?
И если я все расскажу — как он распорядится этой правдой?
— Я… я… — заикаюсь, и пячусь, стоит ему шагнуть ко мне. — Пожалуйста, не подходи. Просто… стой где стоишь. Я не знаю, что будет. Я не понимаю, что это такое!
Голос срывается, потому что мне действительно очень страшно.
Раньше я по крайней мере никому не причиняла боль, а уродства, вдруг появляющиеся на моем теле, потом так же внезапно исчезали.
— Тебе нужно успокоится, — смягчается Орви. Даже пытается улыбнуться, но видимо боль напоминает о себе, потому что вместо улыбки получается кривой оскал, от которого у меня неприятные мурашки по коже. — Ты ведь не сделала это нарочно?
— Нет, никогда! Не тебя! Ты же…
Хвала Плачущему, я успеваю вовремя прикусить язык, но сказанного все равно достаточно, чтобы Орви смягчился и на его щеках мелькнул едва заметный румянец.
Я тоже осторожно выдыхаю.
Наверное, ему можно рассказать. Больше некому. Ведь он уже и так знает обо мне столько тайн, что расскажи он о парочке настоятельнице — меня бы просто заперли в комнате для молитв до конца моих дней.
— Ты никому не расскажешь? — спрашиваю я.
— Даже если бы ты превращалась в дракона — не рассказал бы!
У него такое открытое и честное лицо, что, наконец, исчезают все сомнения.
Неподалеку есть скамейка, куда мы садимся, словно заклятые враги — на разные края, держась подальше даже от намека на прикасновение.
Слово за слово, я рассказываю ему тот свой сон, который вижу так часто, что выучила наизусть. Очень странно, что я помню запах сырого сумеречного леса, пожухлой листвы, помню, что у женщины из сна, красивые белокурые волосы и идеально белая кожа, покрытая тонкими свежими царапинами. А мужчина ходит тяжело и жестко, и улыбка у него — недобрая.
Я помню, что они о чем-то говорят, но не разбираю ни слова.
Потому женщина бросает последнюю фразу и…
Тут я обычно просыпаюсь.
Орви слушает молча и ни разу не перебивает.
А когда заканчиваю, вдруг, немного смущенно, признается:
— Знаешь, я до сих пор вижу во сне похороны матери. И когда просыпаюсь — на душе такая тоска, словно это случилось вчера, а не годы назад.
Я знаю, что он хочет меня приободрить, и бесконечно благодарна.
Даже если бы он не открыл в ответ свою тайну, я бы все равно думала, что он самый лучший человек на свете. Потому что по крайней мере не пытается заклеймить меня проклятием.
И не пытается сдать ближайшему служителю Инквизиции.
Если бы кто-то из этих бессердечных всесильных в Артании людей узнал, что девчонка-монашка вот такое устроила, меня потащили бы на костер без суда и разбирательства.