Хвала Плачущему, успеваю взять себя в руки за миг до того, как герцог разворачивается в мою сторону всем корпусом.
— Леди Лу’На? — вопросительный темный взгляд как будто мне в самую душу.
Я предательски краснею.
Сама не знаю почему, но от его темных глаз хочется закрыться сразу всеми стенами и заборами, какие только можно найти.
Ох, Матильда, зря ты все это затеяла.
Но ради нестоящей герцогини и ее будущего с Эвином…
Меня неприятно царапает мысль обо всех этих играх с масками и переодеваниями, но я быстро беру себя в руки и, стараясь выглядеть максимально спокойной, взвесившей каждое слово, говорю:
— С оглядкой на неприятную ситуацию, которая произошла сегодня утром, я полагаю, нам нужно обсудить возможность полного отсутствия какого-либо общения между нами. Тем более такого, которое может скомпрометировать мою честь.
Это снова как будто говорю не то, чтобы я.
Но и герцогиня меня этому не учила.
Герцог смотрит на меня долгим непроницаемым взглядом. Настолько долгим и настолько непроницаемым, что я начинаю думать, будто всматриваюсь в бездну и оттуда мне вот-вот начнут отвечать.
Проходит так много времени в нашем полном взаимном молчании, что, когда герцог, наконец, открывает рот, я чувствую себя титаном из мифов о Создании мира, который сбросил с плеч вековую ношу.
— Герцогиня, полагаю, вот так вы изволите шутить? — Мужчина немного подается вперед, как будто переживает, что может не расслышать мой ответ.
— Я абсолютно серьезна, — не даю себя испугать.
Но он, похоже, не собирается брать меня напором своей злости и угроз.
Он… просто смеется.
Громко, без предупреждения, взрывается заразительным смехом, словно фейерверк в Первую зимнюю полночь. Его грудь так содрогается от хохота, что мне приходится сделать пару шагов назад, на всякий случай, если вдруг ребра сейчас треснут и оттуда полезет всякая нечисть, которой этой мужчина наверняка напичкан по уши.
Я все жду и жду, а герцог все смеется и смеется.
Минуту или даже больше. В любом случае достаточно, чтобы это услышали даже под куполом самой высокой башни. С опаской оглядываюсь на дверь, которую, помня наше прошлое общение, нарочно не стала закрывать.
Как будто никого.
Но кто знает, не стоит ли поблизости маркиза. С нее станется использовать против меня любую мою оплошность.
— Юная леди, должен отдать вам должное, — герцог кое-как, но определенно с сожалением, подавляет свое веселье, и заметив мой взгляд, идет к двери своей дьявольской, тяжелой походкой. Берется за ручку, смотрит на меня, потом — боги, он серьезно?! — подмигивает — и с громким хлопком захлопывает дверь. Запирает ее на ключ изнутри. — У вас исключительное чувство юмора… Матильда.
Я вздрагиваю, будто он произнес не мое имя, я притронулся к моей ладони своей… обнаженной ладонью, своими длинными пальцами с выразительными костяшками.
Завожу руки за спину. Отступаю поближе к камину, потому что меня начинает пробирать озноб напополам с нехорошим предчувствием.
Плачущий, и чем я только думала, когда звала его сюда, поговорить наедине?!
Определенно не головой.
— Ваша светлость милорд Куратор, — пробую изобразить максимально холодный тон, — вот как раз об этом я и хотела поговорить. О вашем… недостойном поведении, которым вы ставите под сомнение мое пребывание на этом отборе.
— Разве не вы хотели поговорить… Матильда?
Я снова вздрагиваю, и на этот раз многозначительная усмешка, которую герцог почти что и не пытается спрятать, выдает его мысли — ему нравится выводить меня из себя. Нравится раскачивать лодку.
И почему-то для этого достаточно просто назвать меня по имени.
— Я все сказала, милорд герцог, — делаю шаг в сторону двери. — Полагаю, вы так же все услышали.
— Полагаю, вы слишком много полагаете, как для мелкой пигалицы, — чуть понижает голос герцог. — И так же полагаю, что девица, чей отец имел неосторожность немного скомпрометировать ее состряпанным на коленке заговором против короны, не имеет никакого морального или любого иного права заявлять, будто ее могу скомпрометировать я.
Что?
Стыдно это признавать, но мне необходима пауза, чтобы переварить его слова.
Чтобы вникнуть в их смысл.
Дочь предателя, ну да. Что может быть позорнее, чем быть единокровной дочерью человека, посягнувшего на корону?