Эльрик ему ответил.
Потом к Кине развернулся. Сказал на эльфийском:
– Он извиняется. Ты его простишь?
– Конечно. – Она так разволновалась почему-то, что вышла вперед, взяв, правда, на всякий случай Эльрика за руку. – Только пусть он больше так не делает.
Длинная фраза на исманском – Кина еще не успела привыкнуть к тому, как легко переходит ее «брат» с языка на язык. Масхут снова поклонился. Эльрик кивнул в ответ. И к костру, возле которого сидели развеселившиеся воины, они ушли вместе. Коренастый, низкий исман. И стройный, высоченный шефанго...
«Эльф, – напомнила себе Кина, – здесь он эльф». Эльрик на своей высокой рыжей кобыле ехал впереди каравана, словно позабыв о существовании девушки. Кина пробежала пальцами по струнам. Взяла несколько пробных аккордов и запела.
Она пела на эльфийском, удобно устроившись в седле, перебирая тонкими пальцами звонкие серебряные созвучия. И песня ее была для нее самой неожиданно светлой, хотя, кажется, давно уже разучилась Кина петь светлые песни. А когда Эльрик обернулся, отвлекшись от мрачного своего наблюдения за пустынной дорогой, эльфийка рассмеялась от непонятного чувства победы. И хотя тут же шефанго пришпорил кобылу, вновь вырываясь вперед, что-то в нем изменилось. В контуре напрягшихся плеч, в чуть застывшей, не такой свободной, как секунду назад, посадке, в том, наконец, как нервно заплясала Греза, чутко реагируя на каждое движение своего всадника.
Звонкий голос Кины летел над удивительно зелеными лугами, над прогретой солнцем дорогой, над притихшим караваном. И Сулайман, свесившись с высоченного верблюда, слушал внимательно, щуря на солнце маленькие черные глазки.
«Хорошо поешь, дочь порока, – думал он, слушая мелодию. – Хорошо поешь, но плохо ведешь себя. Совсем плохо, девочка. Старый Сулайман не любит, когда его воины ведут себя как безусые мальчишки. Старый Сулайман не любит, когда его люди забывают о своих обязанностях. Мне нравится твой брат, певица. Но не ты. Ты мешаешь старому Сулайману... Очень мешаешь».
Густо-синее небо начало по-вечернему светлеть. И заревели, чуя близкий отдых, верблюды. Прибавили рыси лошади. Окончательно расслабились охранники, понявшие, что совершенно ничего плохого не ждет их на удентальских дорогах; "Где ж ты дерьма такого набрал, Сулайман? – Эльрик передернул плечами, пытаясь сбросить непонятную, гнетущую тревогу. – Ведь умный же вроде мужик! Ну какие из этих сопляков вояки?
«Кина...» Какие из них, к акулам, охранники?" Нет. На предчувствие опасности его ощущения не походили. Давило, как перед грозой, – да. Но...
«Великая Тьма! Как она поет...» скорее просто от неожиданного осознания того, что здесь и сейчас эти потерявшие голову исманы будут совершенно бесполезны, если дойдет до боя «С кем?» хотя бы с забредшей сюда из Карталя бандой. Это ж не караван, а подарок просто – хоть голыми руками бери.
Редкие деревья, окаймлявшие дорогу, постепенно превращались в жиденький лесок.
«Эльрик, соберись! Выброси девочку из головы...» И, словно взявшись помочь ему избавиться от наваждения, ударило, кольнуло резко и остро предчувствие. Мгновенный страх. Опасность! Смерть...
Шефанго остановил лошадь, замер, напряженно прислушиваясь то ли к лесу, то ли к себе самому. Поднял руку, делая небрежный знак пальцами. В исманской легкой коннице этот жест издавна означал внимание и готовность к бою. Вертлявый, шустрый Али потянул было лук из саадака, но десятник ударил его по руке:
– Здесь я командую!
А Эльрик уже не обращал внимания на то, что происходит за его спиной. Он привык – да, он привык и не успел отвыкнуть за несколько лет – к тому, что, увидев мимолетный этот знак, воины позади вскидывают луки. Готовые стрелять. Готовые прикрыть того, кто впереди. Даже самые плохие воины. Даже самые...
Смерть скользила по земле, под травой, под деревьями. Смерть... Чудовищная змея. Змей! Задрожала, всхрапывая, норовя закусить удила,
Греза. Змея не было еще видно, но Эльрик вскинул взведенный арбалет, зная, что, если даже он промахнется, дождь стрел из-за спины даст ему возможность отступить и перезарядить оружие. Драться с такой тварью (его шестое чувство обычно склонно было преуменьшать реальные размеры опасности, но Змей действительно был огромен) – верное самоубийство.
– Что там такое, эльф? Если ты поднял тревогу...
И времени осталось только на то, чтобы понять – не прикроют. Не успели. Не поняли. Не захотели. А Махмуд-десятник нахлестывал лошадь, оропясь вырваться вперед. И даже на то, чтобы остановить его, времени не осталось...
Вырванные с корнем деревья у обочины взметнулись в воздух. Чудовищная голова с пастью, полной острых зубов, поднялась над дорогой. Греза завизжала почти по-человечески и кинулась куда-то, ошалев от ужаса... Попыталась кинуться. Впервые за всю ее семилетнюю жизнь всадник грубо и резко дернул повод, в кровь разрывая нежные губы, приказывая стоять, заставляя стоять вопреки всему. Даже вопреки смерти.