Много выше, по коньку черепичной крыши борделя, беззвучно и быстро крался холёный чёрный котище. Мягкие лапы ступали по шершавой глине не разгибаясь, тело вытянулось струной. На трубе дымохода устроились на ночлег чайки, тихонько пощёлкивая клювами и топорща перья, они выглядели лёгкой добычей. Нетерпеливо поведя лопатками, кот бросился вперёд. Шаг-шаг-шаг… прыжок! И больше десяти метров свободного полёта, мимо чаек и прямиком в пышный розовый куст посреди двора. Кот, разумеется, приземлился на лапы. Иначе и быть не могло. Ободрав, однако, холёные бока о шипы и прихрамывая на переднюю лапу, выплюнул пук белеющих во тьме перьев, недовольно тряся мордой. Огляделся по сторонам бледно-зелёными, хризолитовыми глазами. Свидетелей позора не было. Но даже если бы и были — кот ушёл бы восвояси равно также, независимо и неспешно, как и подобает котам. Зная, должно быть, от природы, что даже лучших порой подстерегают неудачи. Или же веря в расхожие байки про девять жизней…
Прибывший в порт в первый раз — не понимает и десятой доли происходящего. Длинные дощатые причалы на костистых ногах-брёвнах, массивные пристани, одетые в камень и кирпич, суда, такие разные, непохожие, диковинные — ловко лавирующие в этом скоплении себе подобных, похлопывая парусиной, скрипя мачтами и гудя натянутыми снастями. В этой странной, величественной картине люди смотрелись мелкими суетливыми пташками, а то и насекомыми, копошащимися на телах гигантов. Одни ползали по реям, что-то перетягивая, собирая и скручивая паруса, другие семенили по сходням, таская на спине мешки, словно муравьи рисовые зёрна, а кто-то громко указывал, распоряжался, сквернословил и раздавал оплеухи. Деловитая, живая атмосфера гавани зачаровывала не меньше, чем её естественные красоты. Резкие рыжие скалы вдалеке, как растущие из воды угловатые башни, с едва заметными отсюда чайками-стражниками. Насыщенно-синие воды, идущие белыми гребешками при свежем ветре… Эйден даже пошатнулся, засмотревшись дальше, в открытое море. Тряхнув головой, собрался. От непонятного и непривычного повернулся к берегу. Где весёлая женщина, обхватив оголённой ногой скульптуру фонтана, совершала весёлые движения, весело напевая что-то на сардийском. Ей ритмично хлопали, подпевая нестройно, десять-двенадцать смуглых сардийских моряков самого паскудного вида. На стене кабака за их спинами была заметная нечитаемая надпись и рисунок кружки с пивом. Пива Эйдену хотелось, но сардийцев он недолюбливал. Бросив последний взгляд на танцовщицу, уже совершенно мокрую в струях фонтана, пошёл дальше. Невольно рассуждая о свойствах промокшей материи, способной показать тело даже ярче, чем полная нагота.
Очередная таверна привлекла внимание алыми лентами. Ими были по спирали обмотаны брусья, поддерживающие крышу веранды, перилла, её обрамлявшие, и девушки, там подававшие. Последние, к счастью, обмотаны были не целиком, широкие ленты исполняли функцию корсета, перетягивая талию и чуть поднимая грудь. Должно быть, владелец заведения где-то урвал крупную партию этой чудесной ткани и использовал её везде, где только возможно. Пиво здесь тоже подавали. Здоровенная бочка у входа, когда-то окрашенная в желтый и белый, очевидно намекала на это.
— О-о, некоторый выбор есть, попрошу. — Сухощавый, почти тощий мужчина с явно перебитым носом указал на ряды бочонков. — Ячменное, тут и тут пополам с полбой, то есть — дикой пшеницей, потому уложено здесь. Дальше, по порядку, пшеничное культурное, из озимых в основном, вот это уже с солодом, четыре бочонка, что потемнее. Там, ближе к стене, интересное леммасийское. На самом деле тоже моё, но так варят под Хо́лскагаром, с добавлением разной хвои и шишек, всё это прямиком оттуда, получается горчинка, душок, куда глубже любого хмеля, но распробовать может не каждый. А вот здесь как раз с хмелем, советую начать с фильтрованного «Предзакатного», подам в стеклянной кружке, сквозь такое на солнце смотреть — ну чисто полированный янтарь.