Когда сборы были закончены, а случилось это очень скоро, Цимох и пан Михал со Змицером вышли из логова полесовщика. Старая Цимошиха молча смотрела им вслед. Выражение лица у нее было очень удрученное.
Когда путники (ведь не охотники же!) зашли за первый поворот, Цимох вдруг остановился и строго спросил:
— А аркебуз зачем?
И действительно, если пан Михал был только при сабле, Цимох и вовсе даже без ножа, то Змицер нес аркебуз. На вопрос Цимоха Змицер ничего не ответил. Цимох опять спросил:
— А аркебуз зачем? Он же заряженный, я чую!
— Ха! — сказал на то пан Михал. — А ты что, хочешь, чтобы я, как последний хлоп, безоружным ходил? А если он на меня первым кинется?
— Он первым не кидается, — сказал Цимох.
— Не кинется, и хорошо, — сказал пан Михал. — Тогда и я стрелять не буду.
Цимох долго смотрел то на пана Михала, то на Змицера, на аркебуз, опять на пана Михала, думал о чем- то, прикидывал, а после сказал:
— Ладно! Пусть будет так, как оно должно быть. Пошли!
И они пошли дальше. Цимох шел впереди, показывал дорогу. Хотя назвать это дорогой или даже тропой мне не представляется возможным. Скорее всего то, что они делали, было тяжким блужданием, едва ли не по колено в грязи, по невероятно густой лесной чаще. День тогда был солнечный, однако, как нетрудно догадаться, солнечные лучи не пробивались сквозь густую листву, в пуще царил угрюмый полумрак. Цимох то и дело останавливался, отыскивал своим привычным к подобным обстоятельствам взором какие-то одному ему понятные приметы и двигался дальше. Именно двигался, а не шел, потому что ему то и дело приходилось либо перелезать через стволы поваленных деревьев, либо продираться через заросли колючего кустарника, а то и, наломавши веток или даже целых молодых деревьев (руки у Цимоха, как мы помним, были чрезвычайно крепкие), сооружать некое подобие шатких мостков, а затем, с величайшей осторожностью, переползать по ним через зловещие так называемые «очи дрыгвы». Очи эти — не что иное, как бездонные прорвы тамошнего страшного болота — дрыгвы. Жители тех мест убеждены, что, попав в такое око, человек засасывается прямиком в ад. Ад в их понятии — это вовсе не котлы с кипящей смолой, а именно холодная болотная грязь, кишащая всевозможными гадами.
Да там и на поверхности дрыгвы полным-полно различных змей, ящериц, пиявок, жаб и прочей нечисти. Правда, ядовитых среди них не так уж и много, да к тому же местный люд к тем ядам почти нечувствителен, а посему наши путники особого внимания на подобную живность не обращали. Иное дело — это опасение попасть в бездонную трясину. Тут все трое путников при каждом шаге проявляли предельную осторожность. Час или, может, даже два они двигались в полнейшем молчании.
Потом, когда места пошли немного посуше, Цимох как бы исподволь, без особого вроде бы умысла, заговорил. Вначале он, ни к кому конкретно не обращаясь, словно сам с собою беседуя, вспомнил некоторые случаи, происходившие с ним в этих же примерно местах — эти случаи, к слову сказать, были довольно пустяшные, — а уж потом только, от раза к разу, тема его беседы самого с собой стала все более и более приближаться к Цмоку, а тон этих воспоминаний становился все мрачней и мрачней… и в итоге все кончилось тем, что старый полесовщик рассказал — в очень зловещих и, надо отдать ему должное, в довольно-таки красочных выражениях — историю о том, кто такой Цмок, и что такое пуща, дрыгва, и откуда взялись живущие здесь, то есть там, в пуще, люди. История эта очень древняя и для тех мест общеизвестная, ничего нового Цимох к ней не прибавил, в таком виде и пан Михал и Змицер слыхали ее великое множество раз, так что слушать ее им было неинтересно, даже, скорее, просто неприятно, ибо уж очень неподходящее было Цимохом выбрано место для подобного рассказа. Но, тем не менее, пан Михал молчал, не перебивал старика. Более того, пан Михал, казалось, вообще не обращал на его слова никакого внимания. Иное дело его слуга Змицер. Тот чем больше слушал, тем больше мрачнел.