Она долго не могла шевельнуться, прильнув к нему, а потом помогла Лаврухину уложить Пашу на подводу, заваленную камышом. Она ни о чем не спрашивала, хотя ничего и не понимала. Так и не сказала ни слова, и Лаврухин молчал, только одно колесо скрипело, а остальные виляли.
Вот гармони донеслись до слуха, и Лаврухин спросил:
— Накрыть плащ-палаткой?
Она не ответила, и он накрыл. Ася судорожно ухватилась за переваливающийся угол подводы, чтобы удержаться самой.
— Паша! — заплакала она наконец.
Долетело, как ноги пляшущих били по земле. Этого не слышал только он один, хотя станица становилась все ближе и земля, что называется, гудела. Еще бы! Она была твердой.
НА ПОЛДОРОГЕ
1
И тогда он увидел девушку, которая ему улыбалась. Она была в джинсах, прикрытых белым передником, в занятной блузке с мелкими голубыми цветами, вроде незабудок, в вязаной кофточке внакидку. Стояла у вокзального буфета, под электрическими часами, стрелки которых показывали уже второй час ночи. И улыбалась.
Он не поверил, что молодая буфетчица может заулыбаться непрошеному ночному посетителю, выйдя на стук из-за казенной дверцы в стене, рядом с буфетом, оторопел поначалу, а теперь поспешил приблизиться к ней, словно боялся, что она растает, как дух.
Поспешность не помешала ему заметить, что у нее были большие, донельзя черные глаза. Именно про такие обычно говорят «цыганские», но в тех сияет если не надменность, то гордость, а эти были переполнены добротой.
— Ну? — спросила она. — Чего?
— Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты... — ответил он. — Простите, если не к месту... и поэтому пошловато... Ничего более подходящего не могу придумать.
— Да и это не вы придумали.
— Что верно, то верно. Согреться хочу, — он передернулся, будто продрог, а она развела руками:
— Мы закрылись! Пусто!
За изогнутым стеклом буфетного прилавка действительно не было ничегошеньки.
— Я умру, — серьезно сказал он.
— Вы алкоголик?
— Нет, — обиделся он, мрачнея.
— Ужас как боюсь алкоголиков, — доверчиво призналась она и, потянувшись, заглянула за Костину спину.
Вокзал и ночью — обиталище. На дальних скамьях, подогнув ноги, спали обутые люди, но перед закрытым буфетом не было никого, и Костя грустно обронил:
— Я один.
— Садитесь, — она махнула рукой на столик в темном углу прибуфетного пространства, но он не сел, а шагнул за ней к той самой двери, в которую постучал и за которой оказалась комнатка, забитая всякими ящиками.
А еще в ней белел глянцевый шкаф, ну точно такой, как у них с Таней дома, на кухне.
Добрая девушка или совсем молодая женщина, у которой муж мог быть каким-нибудь расторопным работником железной дороги, достала из шкафа кусок колбасы, чуть длинней огурца, и соленый огурец к ней и потрясла над головой слежавшимся пирожком, напоминающим по размеру ботинок, по крайней мере детский.
— Холодный!
— Я люблю.
Голова у нее была причесана виртуозно, как на картинке, витки волос, тоже черных, держались, не падая. А в руке наконец блеснула бутылка. Когда все встало и легло на столик, он опять подумал, что это неправда, и хотел сказать: «Как в сказке!» — но она опередила:
— Повезло вам! Подружка едет, Тамара, детская кличка у нее — Том Сойер... Я и задержалась после работы, чтобы повидаться. Ой, уже и поезд!
За окнами повеяло шумами и запахами приближающегося локомотива, девушка рванулась с места, но Костя поймал ее за руку:
— А как вас зовут?
— Юля. А вас? Отпустите меня, Костя. Я сейчас вернусь.
— Жду.
— Вы сообразительный... И симпатичный, — добавила она.
В институте некоторые девушки считали его даже красивым, то есть удавшимся природе, он об этом не думал и не заботился, что есть, то и есть. Длинное лицо, чаще всего разочарованное — по давним причинам. Сейчас оно, если глянуть в зеркало, еще больше удлинилось, потому что похудело, сплющилось, и на щеки подковами легли ранние, но глубокие морщины. И уши стали заметнее торчать врозь. Тем ощутимей коснулись ласковые слова. Их давненько уж вымели из домашнего обихода. Как сор из комнат.
Говоря по совести, больше всего он хотел, чтобы Таня поняла, как ему скверно. Вот сейчас нальет себе побольше и выпьет. А ведь ему это даже противно. Отчего он забрел сюда? От одиночества. Жуткая это штука, Таня. Казалось, что со всякой бедой буду к тебе бежать, к кому же еще? Как же это получилось, что вдруг он здесь?