Иногда ветер и до корабля доносил, кроме гари, запах диковинных цветов и трав, но его пока чувствовали только приборы, которые бесстрастно раскладывали запах на компоненты: безвреден, безвреден, безвреден…
Все же запах мешал спать, потому что люди знали, что он есть.
Миллиарды бит новой информации, наконец, сняли последний запрет Утренняя роса выпала даже на гари, и восход солнца застал людей в пути.
В лесу пели птицы. Руки сами собой выключили двигатель вездехода, притихшие люди сидели и слушали. Над деревьями вставало белое солнце. Оно посылало в зенит луч, который дрожал, как впившаяся в небо хрустальная стрела.
— Двинулись, — сказал капитан
Начинался долгий экспедиционный день.
Вездеход пола по голубым корневищам, раздвигая шуршащую траву, объезжал топкую чернь болот, вспугивал шестиногих зверьков с кофейными задумчивыми глазами, брал, взрыхляя почву, откосы, и одна непотревоженная даль сменяла другую.
Потом люди вышли, неуверенно ступая по пружинящей подстилке красноватого мха. На них были легкие костюмы, и только маски отъединяли их от всего, что было вокруг. Можно было нагнуться и голой рукой погладить никем не виданные соцветия; можно было запрокинуть голову и дать процеженному листвой лучу пощекотать кожу лба; можно было лечь навзничь, можно было идти не по прямой... Такая малость, но как много она значила после миллиарда шагов по прямым, разлинованным коридорам! Непривычным казалось даже то, что каблуки неравномерно вдавливались в почву. Какое поразительное ощущение после одинаковой упругости корабельного пола! Забылось самое простое: что воздух может омывать тело неравномерной и ласковой волной; что холодок тени граничит с угольным жаром солнца; что существуют рытвины... Кто-то упал, потому что ноги отвыкли учитывать неровность земли. Упавший рассмеялся первым, за ним рассмеялись другие. Это надо же — утерять такие навыки, наслаждаться тем, что прежде не замечалось и не ценилось!
Они слегка ошалели, ведь ощущения тоже способны пьянить. Формулы предупреждали, что так будет. К черту формулы! Планета гостеприимна, доступна от полюса и до полюса; они молоды, и жизнь прекрасна!
Успеется, все успеется. Исследования подождут, гипотезы подождут. Это их планета! А ты о чем думаешь, Фёкин?
...Забавно все это. Ну, достигли. Многих это мучений стоило — достигли. И тут, ей-ей, неплохо! Мы, можно сказать, счастливы. Но ведь на Земле мы добивались не меньшего счастья. Только быстрей. И без таких трудностей. Без многолетнего отказа от простых земных радостей. Без риска, наконец. Иная рыбалка на заре и вот такая прогулка по чужой планете, в сущности, равноценны с точки зрения удовольствия. Так чего же мы добились?
...Победы, унылый ты пессимист, победы! Дело не в количестве, а в качестве. В невозможном, которое мы сделали возможным. Выше мы стали на голову, вот что! Крепче, уверенней. Лучше мы стали понимать самих себя. Больше знаем и больше можем. Пик для альпиниста не самоцель, даже если он так думает. Берутся не физические высоты, а духовные. Без этого нет роста, а где нет роста, там движение поворачивает вспять, назад, и над нами закрывается крышка гроба. Вот птица в небе, — и та понимает, что жизнь — это движение. Как она кувыркается, как чертит над нами круги... Ее оперение чудо: лазурь и золото! Она боится нас, но мы ее притягиваем. Все неизвестное притягивает, потому что опасность там, где неизвестность, и чтобы выжить, надо знать. А птица явно хочет жить...
Птица сложила крылья. Лазурь и золото сверкнули на солнце, раздался вскрик, но прежде чем люди успели опомниться, на груди Свердлина бился трепещущий, еще живой комочек. Он в ужасе стряхнул его с себя, комочек упал к ногам, дернулся и затих.
Люди ошеломленно смотрели друг на друга.
— Она атаковала?
— Такая птаха?
— Самоубийство?
— Нелепо!
— Что же тогда?
— Приготовить оружие!
— Зачем?
— На всякий случай.
— Но наши белки несовместимы!
— Пусть так, предосторожность...
— Внимание! Сзади!
Куст опрокинулся, вылетело почти невидимое в своей скорости тело, вспышка дезинтегратора испарила его раньше, чем оно успело обрести форму и вид.