Пани Эльжбета, как и думала Бася, похвасталась перед мужем корзиной с тюльпанами. На что пан Матэуш заявил недовольным тоном: де, невелика заслуга молодого Яновского, раз он нашкодил, то он же и должен был извинится. Это элементарная вежливость. Они продолжили обсуждать домашние дела, пока, наконец, пани Эльжбета не напомнила мужу, чтобы он поведал, чем закончился вопрос женитьбы в судьбе Станислава Яновского.
- Не знаю, ничего не знаю - со вздохом ответил дядька, - Но, здается мне, что старый пан найдет способы склонить молодого к этому браку. Подёргается, молодец, побесится, как конь норовистый, да и смирится. только б с горяча чего-нибудь не учудил, как тогда, в Париже. Ныне опять вот пьяный вернулся, на пару с Матиевским. Пан Кшиштофф как огурчик, держался, а Яновский с ног падал, трех слов связать не мог. Да еще в таком виде, словно все околичные свинарники облазил: мокрый, грязный, в волосах репей да лопухи. Пани графиня как увидела сына, чуть в ступор не впала. Кшисек ей сказал, что, пан Станислав пьяный с коня в лужу упал на дороге. Чудеса, да и только! Я в толк взять не могу, где он лужу сыскал, ежели две недели ни капли с неба не упало. Правду говорят, что свинья везде грязь найдет.
«Знать бы на ком его женят, хоть одним глазком посмотреть на нее», - думала Бася медленно поднимаясь по дубовым ступеням лестницы. После буйного возбуждения, не покидавшего ее весь день, на нее вдруг нахлынула тоска. Опять, как когда-то в детстве, она остро почувствовала свое одиночество. Впервые за долгое время, рядом не оказалось никого, с кем можно было бы по душам поговорить, доверить маленькие секреты, посмеяться. Подруг у нее не было в Мостовлянах, и разве ж могли они появится, если она так долго жила в монастырском пансионе. Приятельницы по учебе разъехались по домам, как и она сама, обещая писать письма, но вряд ли она могла на них рассчитывать, так как ни с одной из них так и не свела тесной дружбы. Была еще Янечка Соболевская, но Бася на нее затаила обиду с тех самых пор, когда та трусливо отвернулась от нее после памятной прогулки, испугавшись порицаний монахинь. Она не могла заставить себя написать Янине письмо, преодолеть внутреннюю преграду, на которую наталкивалась всякий раз, беря в руки лист. Знала Бася, что и Янечка тоже не осмелится послать ей весточку, чувствуя за собой вину. Перед отъездом из Вильно они очень холодно простились, вежливо, как того требовали правила хорошего тона, пожелав друг дружке счастливого пути и удачи в жизни, но ни одна не сделала попытки, чтобы обняться сердечно и сказать нужные в тот момент слова, позволившие растопить меж ними лед.
Сейчас, как ни странно, Басе не хватало присутствия скромной школьной подружки в ее жизни. В голове вертелся рой мыслей, грудь распирало от непонятного ей переживания, но поделится всем этим было не с кем. Тетка, чужой человек, почти что враг, никогда бы не стала ее слушать, да и мыслей таких, чтобы ей доверится, у Баси не возникало. Еще оставался, конечно, пан Матэуш, который любил ее и жалел, но он был мужчиной, которому далеко не все можно было рассказывать. Да и не понял бы он ее. Есть на свете вещи, которые можно поведать только подружкам-ровесницам, только у них найти нужные поддержку и понимание. Этого как раз Басе и не доставало.
В спальне горела свеча. Завернувшись в тонкий плед, она достала из ящика стола маленький томик стихов господина Лермонтова, который привезла с собой из Вильно. Его подарила Басе на Рождество Янина. «Читай с удовольствие, - сказала она тогда, - Я знаю, как ты любишь русский язык, поэтому дарю эту книгу. Мой père сказал, что это очень хорошие стихи, хоть написал их русский поручик Лермонтов». Теперь, когда на пыльной дороге осталась новенькое издание Адама Мицкевича, что купила она в книжной лавке, которым она ударила лошадь Станислава Яновского, другой книги у нее не было, кроме сборника стихов.
Открыв наугад первую попавшуюся страницу, Бася, не без удивления, обнаружила стихотворение, которое как нельзя лучше соответствовало ее теперешнему настроению.
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой она.
И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
Каждое слово тихой болью отдавалось в сердце.
Раздраженно захлопнув томик, она бросила книгу назад в ящик. Слова, которые читала не раз, вдруг приобрели для нее большой смысл, показались пророческими. От них веяло грусть и безнадежностью, невозможностью переменить естественный порядок вещей. Тем, кто разделен пропастью, в удел остаются лишь мечтания. «Я не хочу, чтобы так было, - внезапно возопило ее сердце, - Не хочу быть застывшей одинокой сосной. Если мне суждено все же будет невозможное чувство, я не смирюсь, не испугаюсь, я буду бороться. Даже если останусь одна, презираемая и гонимая, я сумею, смогу добраться до своей пальмы. Нельзя жить только мечтами, чтобы потом не сожалеть о том, что могло бы быть, если б только разум позволил сделать первый смелый шаг с утеса на встречу счастью».
Ничего более она так не жаждала, как вершить самой свою судьбу, не отдаваясь на волю случая, не идя на поводу желаний других людей. Но как осуществить свое желание, пока не знала.
Задув свечу, что почти догорела, Бася легла в кровать. Ночью ей снились крылатые всадники в тяжелых доспехах. Кони неистово неслись вперед, из ощеренных пастей летела хлопьями пена, с шумом вырывалось тяжелое дыхание, гулко бряцало на ходу оружие, развивались от ветра багряные плащи и стяги. Они мчались сквозь снежную бурю, дикие и страшные в своей неумолимости. То были рыцари старой литовской Погони. И там где, касались их кони копытом земли, из-под белоснежного наста выступала на поверхность алая кровь. Они летели сквозь ночь по человеческим останкам, застывшим от мороза и запорошенным снегом. Ревели рога, хрипели кони, а они все неслись и неслись вперед, сметая все на своем пути. Сея смерть и разрушения.
Глава 4
Накануне Страстной субботы пани Бжезинская закончила последние приготовления к светлому празднику Пасхи. В этом году она, как никогда до ныне была поздно, во второе воскресенье мая. Православные, которых в уезде было немного, да и те в большинстве своем мужики, еще не праздновали свою Пасху. Католики же во всю готовились встретить самый главный праздник в году. В плетеную корзинку, выстланную рушником, Марыся положила крашенные в луковичном отваре яйца. Хозяйке в этом году не нравился их цвет, слишком получились бледные, с пятнышками. Значит, мало положили шелухи в кипяток. Но перекрашивать было поздно, потому как оставшиеся яйца израсходовали на «бабки», пироги, да на прочую снедь, заранее приготовленную к праздничному столу. Новых яиц, увы, куры, не хотели нести.
Бася вырезала из масла желтых барашков, готовила мясные блюда, и даже не поленилась самолично натереть хрен, который подавали к столу вместе с мясом, напоминая, что жизнь есть не только – радость, но и страдание. Аккуратно, в пучок связали восковые свечи, которые необходимо взять с собой на службу, чтобы освятить их вместе с водой, которую пани осторожно разлила по бутылкам, и поставила рядом с яйцами. Даже новое платье она помогла перешить из своего старого для Баси, движимая каким-то порывом внутренней благости, царившей у нее внутри последние несколько дней. За суетой, царившей в доме Бжезинских, за всеми веселыми приготовлениями к Пасхе, домочадцы почти не замечали долгого отсутствия хозяина хутора. Пан Матэуш уезжал до рассвета, и появлялся, когда последние петухи давно уже откукарекали, ночью. Он каждый раз был уставший, следы заботы не сходили с его загорелого, белоусого лица, словно дела, которые он всегда любил решать постепенно, не спеша, навалились на него все сразу. Когда пани Эльжбета интересовалась, что с паном мужем происходит, он хмуро отмахивался, повторяя: «Работа, работа, золотая моя».