-Дорогу, хлопы! Дорогу, когда перед вами пан стоит, - воскликнул Кшиштофф Матиевский, щедро рассыпая удары направо и налево то кулаком, затянутым в лайковую перчатку, то кнутовищем, по лицам и головам мужиков. И они отступили. Опять стали расходиться в стороны. Было ли в том голосе и его интонации нечто, что веками приучило их повиноваться панской воле, или они просто устали от свалки и сумятицы, что устроили у ворот храма в святой вечер, Бася не знала. Но гвалт, что стоял на площадь, пошел на убыль. Даже самые ярые из мужиков, что стояли впереди, перестали кидаться к Матиевскому и опустили руки. Только изредка из толпы доносились угрозы:
-Паскуда шляхтянская!
- Бога не боишься!
- Погодь, мы тебе «петуха» подпустим!
Кшиштоффа Матиевского уважали и ненавидели в равной степени среди простого люда и дворянского сословия. Потому что с виду добродушный, улыбчивый пан был скор и крут на расправу с теми из них, кто надумал встать ему поперек. За изящной грацией и кошачьей мягкостью галантного кавалера скрывался упрямый, твердый как кремень характер. За девять лет, минувшие с той поры, когда ему в наследство остался от покойного отца, большой, но пришедший в упадок маёнток и две деревеньки в пятьдесят дворов общим числом, пан Матиевский добился многого. И все потому, что не стал прожигать остатки скудных средств, перешедших от Матиевского-старшего, по Варшавским салонам и игорным домам, как поступали многие из его окружения, а вкладывал их в ценные бумаги и акции молодых, но подающих надежду предприятий. У себя в фольварке Каменка пан выстроил кирпичный завод и небольшую мануфактуру, изготовлявшую кафель. К удивлению и искреннему недоумению соседей, считавших его чудаком, заказал из Англии новейшее оборудование для завода и выписал немецких мастеров, поставив их руководить процессом изготовления кирпича и кафеля. Рабочих, которых сам проверял на ум и сноровку, набрал из своих же холопов. На один день в неделю увеличил панщину для крестьян, повысил оброк, зато крепостным, что работали на заводе и мануфактуре, платил, как квалифицированным рабочим. За любое нарушение дисциплины, за пьянство, за лень, велел пороть розгами. За то и ненавидели его мужики, боялись и, все же, уважали.
Ни одного дня Кшиштофф Матиевский не полагался на волю божью или судьбу, пуская свою жизнь на самотек. Трудился годами, не вылезая из поместья, не давая отдыха себе, и того же требуя от работающих на него людей. «Если хочешь чего-то добиться, держи вожжи в своих руках»,- часто думал он, и эти слова стали его девизом. Когда вложенные в акции деньги стали приносить приличный доход, он и тогда не успокоился. Энергии, кипевшей в молодом теле, нужен был выход. Он приобрел значительные наделы пахотных земель у разорившегося соседа Зборовского, расширив таким образом свои владения. Приказал засевать их льном и пшеницей. Зборовский, конченный пьяница и картежник, проиграл Матиевскому в карты одну из своих деревень с холопами и новую мельницу. Не откладывая дела в долгий ящик, пан Кшиштофф без сожалений, с жестокостью истинного дельца, тут же взыскал с проигравшего долг чести. Никто ему и слова не сказал, но многие тогда не одобрили в душе его поступок, посчитав его не достойным дворянского звания. Мол, нужно было дать бедолаге возможность отыграться, или благородно ждать годами, пока Зборовский наскребет денег, чтоб выкупить проигрыш. К несчастью, пьяница-сосед, скончался через два месяца после памятной игры в карты от распада печени, и по уезду поползли слухи, что это Матиевский довел его до смерти своим жестокосердием и равнодушием. Никто бы в то время не подал руки пану Кшиштофу, не пустил на порог дома как гостя, если бы не друг детства, верный товарищ всех мальчишеских забав, Станислав Яновский и его отец граф Богуслав. Приезжая в Мостовляны, они с неизменным радушием привечали опального шляхтича, звали его на все балы и пикники, охоту, что устраивались в поместье, брали с собой с визитами, насильно навязывая местным помещикам его общество. И наконец, люди оттаяли, ибо не считаться с мнением и влиянием Яновских, не могли. Матиевского опять стали принимать, звать в гости, местные благородные маменьки мечтали выдать за него своих вошедших в пору дочерей. Он снова стал желанным в каждом помещичьем доме. Пан Кшиштофф был весел, прекрасный рассказчик, хорош лицом и статью, дамы, глядя на него мечтательно вздыхали, посылая призывные взоры поверх кружевных вееров. Все вернулось на круги своя, как раньше. Но Кшиштофф Матиевский помнил, кому был обязан спасением от общественного неприятия, помнил и был благодарен, как помнил и то, насколько переменчиво и жестоко бывает общество, к которому он принадлежал.
Пан Матиевский развернул коня, и осторожно объехав пани Эльжбету, что тряслась как осина, схватив пана Матэуша за лацканы визитки, подъехал к Басе.
- Быстро садитесь ко мне в седло, - сказал он тихим голосом, протянув ей руку. Но видя, что она колеблется, добавил, - Тут не до церемоний, панна. Быстрее, пока быдло не очухалось.
Бася подала ему руки, и он легко, словно пушинку, подхватив ее подмышки, поднял к себе в седло, усадив спереди. Затем кивком русоволосой растрепанной головы, показал Бжезинским, чтобы следовали за ним.
Лошадь спокойным шагом двинулась сквозь толпу. Басю всю трясло от возбуждения и страха, и чтобы унять неприятную дрожь, она крепче сжала зубы и кулачки, не замечая, что судорожно вцепилась в рукав пиджака Матиевского. Теплая, сильная рука без перчатки, легла поверх ее руки, крепко ее сжимая. Живое человеческое тепло его прикосновения словно переливалось в нее, согревало, вселяя странную уверенность, что на этот раз все обошлось. Что больше не надо бояться. Кольцо из его рук, как древний оберег, защищало от злобы и ненависти, царившей вокруг, а спина была надежным щитом. Когда он успел снять печатки, с удивление отметила она, разглядывая руку Матиевского, твердо сжимавшего ее дрожащие пальчики. И словно услышав отголосок ее мыслей, над самым ухом прозвучал приятный, немного хрипловатый голос:
- Да перестаньте вы трястись как заяц, панна Барбара. Не смотрите им в глаза, только поверх голов, вперед. Они не должны видеть вашего страха.
- Я не-е б-о-оюсь,- смогла выдавить Бася, хотя у нее зуб на зуб не попадал от волнения. – Вы просто сумасшедший. Вы и мои ненормальные родственники.
- Всяк сходит с ума по своему, панна, - ответил опять еле слышно Матиевский. - Вы ведь тоже были не в себе, раз пошли за нами. Ни одна из моих знакомых паненок не отважилась бы на такое. Вы или безумны, так же как и я, или просто отчаянно храбрый человек. Я восхищён вашим самообладанием и вашей отвагой, когда вы стояли там, посреди толпы, прижимая к себе корзинку с яйцами. Другая бы на вашем месте в обморок упала или кинулась на утек. Просто таки стойкий оловянный солдатик!
Он, что насмехается над ней, со злостью предположила Бася? Кровь ударила ей в голову. Да как он может смеяться и нести всякую чушь в такой момент, сейчас, когда их едва не убили, когда у нее сердце едва не выскочило из груди при виде ожесточенных физиономий мужиков, готовых рвать и душить. Забыв на минуту, что они на лошади, что еще не доехали до широкого крыльца костела, что вокруг них, попрежнему, стоят холопы, жаждущие их крови, Бася стремительно развернулась к Матиевскому в пол-оборота, и яростно, запинаясь на каждом слове произнесла:
- Как смеете вы веселится сейчас!? Сейчас! Нас только что едва не растерзали в клочья. А все из-за вашей и пана Матэуша гордыни. Из-за дурацкого шляхтянского гонара и спеси. Будь он неладен!
- Ну не растерзали же! – как-то слишком легкомысленно вырвался ответ у Кшиштоффа.
Не помня себя от гнева, от обиды на мужскую глупость, на ту легкость, с которой они с дядькой, подвергли их с пани Эльжбетой опасности, от ужаса, что только что пережила, и который давал о себе знать мелкой дрожью в каждой клеточке тела, Бася залепила Матиевскому звонкую пощечину. Ударила, и тот час пожалела о своей несдержанности. Перепугалась, видя, как заледенели веселые карие глаза, как напрягся каждый мускул на лице, заходили желваки на челюсти, как на щеке стало расплываться красное пятно там, где ее рука нанесла удар.