-А где пани Эльжбета?-поинтересовалась Бася. За восемь лет у нее так ни разу и не повернулся язык назвать жену дядьки родственным словом «тетушка».
-Дома. Сыры в кладовой развешивают с Марыськой.
Жилище Бженинских встретило Басю знакомым тиканьем напольных часов с маятником, стоявших в углу просторной гостиной; на дощатом полу, натертом до блеска, лежал стары затоптанный палас, переехавший сюда вместе с новобрачной лет двадцать тому назад в качестве приданого; на окнах, выходивших в сад, висели тяжелые бархатные портьеры темно-голубого цвета, - если приглядеться к ним внимательно, то можно было увидеть маленькие дырочки в тех местах, где бархат проела моль, - по этой причине хозяйка всегда держала их собранными вдоль окон. Возле одной стены стаяла большая софа в стиле ампир, а рядом располагались две сонетки в том же стиле. Это был дорогой гарнитур, который отец пана Матеуша давным-давно привез из Франции. По легенде он стоял в одном из покоев Жозефины в Малом Трианоне. С той поры его ни разу не перетягивали, храня первозданный вид, как память об ушедшей эпохе. Шёлковая обивка давно потерлась и поблекла, местами проступали пятна не то жира, не то грязи. На позолоте, покрывавшей греческие завитки, виднелись трещины , как морщины на лице древней старухи. Пани Эльжбета разрешала сидеть на софе очень редко и только важным гостям, таким как Яновские, уездному уряднику Хадкевичу, да еще паре-тройке знакомых. Для остальных же, в том числе и членов семьи, у противоположной стены стояла другая софа и пара громоздких стульев, сделанных местным умельцем. В углу гостиной разместился небольшой стоячок, отделанный голубым кафелем - наверное, самая красивая и полезная вещь в убранстве комнаты. Бася любила зимними вечерами, когда приезжала сюда на Рождество да на Страстную неделю, усесться с книгой на пол возле стояка, подложить под спину диванную подушечку, и прислониться к его горячей стенке, вытянув ноги в меховых пантофлях.
Откуда-то из глубины дома раздался крик и топот, под ноги Баси с завыванием выскочила полосатая кошка, в зубах которой торчало кольцо сушеной домашней колбаски. Кошка заметалась в поисках выхода и юркнула под французскую софу. Следом выбежала пухлая рыжая девка в домотканой сорочке и клетчатой юбке. В руках у нее была метла. То была Марыся, единственная служанка пани Эльжбеты, совмещавшая обязанности горничной, стряпухи и прачки.
-Ой, мамочки, где эта падла, - завопила она, оглядываясь в поисках спрятавшейся кошки. Но, встретившись глазами с паном Матэушем и Басей, стоявшими с улыбками посреди комнаты, тоже заулыбалась.
-Пани Эльжбета,- что есть мочи прокричала она, - Наша паненка приехала.
-Кошка там, Марыся,- спокойно проговорила Бася, указав служанке на софу. – Но, думаю, колбасу она уже съела.
Марыся, верная обязанностям хранительницы домашнего очага и его припасов, ринулась к софе, и стала помелом лупить по атласной обивке.
-Брысь, брысь, торба ненажэрная. Ужо я табе.
На дикие вопли прислуги наконец-то вышла хозяйка дома. Она была невысокой, стройной женщиной в летах, сумевшей сохранить остатки былой красоты и гордую осанку. Платье на ней было простое, серого цвета, без кринолина. Спереди был повязан передник с большим карманом. Узкие рукава пани Эльжбета засучила до локтя, чтобы не испачкать в кладовой. На ее густых, пшеничного цвета, волосах, красовался белый ситцевый платок, как у деревенских холопок.
Увидев, что Марыся творит с ее драгоценной софой, пани Эльжбета, не долго думая, залепила той звонкую оплеуху.
-Дура, что делаешь?! Вон отсюда.
-Так ведь кошка…,- оправдывалась Марыська, держась рукой за щеку, которая стала пунцовой.
-Пошла вон, я сказала.
При всей хрупкости и женственности пани Эльжбеты, повадки и нрав у нее были как у прусского гренадера.
Служанка выбежала из комнаты, волоча за собой метлу.
- День добрый, пани Эльжбета,- поздоровалась Бася.
-Добрый, добрый, - процедила сквозь зубы Бжезинская, еще не успокоившаяся после нахлобучки, сделанной служанке. – Как доехала?
-Спасибо, пани, хорошо.
Пани Эльжбета подставила для поцелуя щеку, и Бася приблизилась к ней , едва касаясь губами ее бледной кожи.
-Я бы обняла тебя, Басенька, да боюсь, что передник испачкаю. Ты только с дороги, и вся в пыли. А мне в кладовую опять надо. Еще не все сыры развесила. Ты иди к себе, а я после Марыську пришлю, она тебе воды наберет в корыто, помоешься.
Девушка натянуто улыбнулась. Ни радости, ни тепла от возвращения она не почувствовала в голосе хозяйки дома. Пани Эльжбета рассеяно потрепала ее по щеке, как это делала с дворовыми собачками, и устало вздохнув, ушла. Пан Матэуш, стоявший молча возле племянницы, обнял ее за плечи, и поцеловал в висок, щекоча усами нежную кожу.
-Ну , иди, ясонька. Переодеться надобно. Да приляг, отдохни с дороги. Наговорится после успеем.
Первая радость от возвращения домой померкла, заглушенная равнодушным приемом пани Эльжбеты, и, Бася подумала, что если бы она и вовсе сюда не вернулась, оставшись в пансионе или задумала постричься в монашки, то ее отсутствия никто бы и не заметил кроме дядьки Матэуша. Погладив его по плечу и чмокнув небрежно на последок в щёку, Барбара взяла дорожный чемоданчик и пошла в свою комнату, что была в самом конце коридора, разделявшего дом на две половины: жилую и хозяйственную.
В комнате царил идеальный порядок и тишина. Ничего лишнего в обстановке, что могло бы придать уют и теплоту покою, где должна жить молодая девушка, не было. У стены стояла узкая деревянная кровать, застеленная домотканой каппой в зеленую и желтую клетку, рядом на стене висело распятие. Стены не имели обивки, а были просто побелены мелом, на окошке, за батистовыми вышитыми шторками, стоял горшок с красной геранью. В углу был маленький столик с льняной скатертью, выполнявший роль письменного и туалетного, над ним кто-то пристроил овальное зеркало в резкой раме. Возле большого куфра стоял стул. От окна до двери полосатой дорожкой стелился самодельный разноцветный половичок. Вот и все. Никаких изысков, просто и бедно, как в селянской хате.
Бася устало поставила чемоданчик возле стены, сняла шляпку, бросив ее на спинку стула. Только взглянув на кровать, что так и манила ярким покрывалом, она поняла, как устала за те дни, что добиралась в Мостовляны. Разобрать чемодан она успеет позже, решила она, сначала необходимо выспаться, отлежаться на мягкой домашней перине, после жесткого монастырского матраса, набитого соломой, от которого по утрам ныла каждая косточка.
Бася положила на стул дорожную накидку и унылое платье, в котором проходила последний ученический год, решив, что отдаст его на тряпье Марыське; с горем пополам удалось расшнуровать тугой корсет и нижние юбки. Голова чесалась от осевшей на волосах пыли, и она распустила две толстые, шириной в девичье запястье, черные косы, достававшие до поясницы. Волосы Баси были ее гордостью. Ни у кого из девочек в пансионе не было такой густой, длинной, блестящей под лучами солнца то красноватым, то синевой, шевелюры. Бася подбежала к куфру и, открыв тяжелую крышку, перегнулась, достав из-под стопки белья, деревянную резную шкатулку, в которой хранила свои сокровища - мамино ожерелье из речного жемчуга и серебряный православный крестик, которым ее крестили родители. Это было так давно, вспомнила она, в другой жизни, где не было не печали, ни смерти. Безмятежное время, которое, думала она тогда, ни кончится никогда.
Крестик потемнел и запылился. Он лежал в шкатулке восемь лет, с того дня, когда пан Матеуш завел Басю в костел к ксёндзу Брылевскому и тихим голосом попросил окрестить дитя в католическую веру. Обряд провели быстро, без гостей и застолья. Крёстными стали дядька и пани Эльжбета. Маленькая Бася, выйдя из костела, разглядывала новый крестик, что висел у нее на шейке, а потом неожиданно поинтересовалась: