-Почему такой? Я хочу свой.
-Нельзя,- ответила пани Эльжбета.
- Он мне не нравится.
- Нельзя, говорю.
-Ну, почему? - заныла девочка. -Они почти одинаковые!
-Тихо,- прошипела жена пана Матэуша, встряхнув Басю за плечо. Ей не хотелось, чтобы их кто-нибудь услышал.- Будешь носить этот крест, а тот мы выбросим. Он все равно не настоящий.
Бася долго тогда плакала. Она не хотела, чтобы ее блестящий крестик выбросила эта злая женщина, потому что мама одевала его ей, когда они ходили в церковь. Он был ей дорог, как и нитка жемчуга, который она носила с собой в тряпичном мешочке, не выпуская из рук ни на минуту, а ложась спать, долго перебирала неровные серебристо-желтые жемчужины, вспоминая маму.
Тем же вечером после крещения, когда Бася лежала в кровати, пан Матэуш принес ей резную шкатулку из красного дерева, обшитую внутри мягким зеленым войлоком и сказал:
-Это тебе, моя ясонька. Храни в ней, что захочешь. Можешь оставить себе крестик и бусы. Если они будут в шкатулке, ты никогда их не потеряешь. Но, - дядька погрозил пальцем, - ты должна мне пообещать, что с завтрашнего утра станешь учить на память Pater Noster, Ave Maria и Angelus.
Благодарная, что у нее останутся ее сокровища, Бася, готова была пообещать дяде что угодно.
С той поры она берегла шкатулку, как зеницу ока, пряча в ней от тетки и любопытной прислуги, маленькие детские тайны. За восемь лет шкатулка наполнялась куриными перьями, осколками цветного стекла, сломанными катушками от ниток, обрезками шелковых лент и лоскутками ткани – в общем, всяким мусором, который по мере взросления она перебирала и выбрасывала. Только две вещи, которые она берегла, лежали в шкатулке всегда – ожерелье и крестик.
Застыв посреди спальни, она смотрела на них, раздумывая, которую из вещиц взять в руки. Поколебавшись немного, выбрала жемчужную нить. Подойдя к зеркалу, одела ее на шею, обмотав в три ряда, и залюбовалась своим отражением.
Распущенные волосы покрывали ее грудь и плечи черным блестящим плащом, бледность от усталости придала лицу, всегда смуглому и цветущему, легкий налет таинственности, из веера пышных густых ресниц глядели в зеркало темные глаза, кончики которых слегка приподнимались к вискам. Голубоватые тени, что залегли под ними, делали лицо старше и грустнее, чем обычно. Мать настоятельница говорила, что ее глаза похожи на бездонные колодцы, взглянув в которые, можно потерять душу. В них и правда, можно было потеряться, стараясь разглядеть зрачок, который почти сливался с радужкой.
Бася спустила с плеч тонкие шлейки батистовой сорочки, провела рукой по пряди волос на груди и слегка поправила ожерелье, блеснувшее холодным серебром в тусклом свете уходящего дня. Сейчас, даже самой себе она показалась невероятно красивой и загадочной, словно вилия, той порочной, манящей красотой, которая заставляет путников, увидевших ее, забыть обо всем на свете, шагнуть в омут к своей погибели.
«Матка Боска, видела бы меня сейчас сестра Беатриса. Я бы всю ночь лежала на полу перед алтарем распластанная, читая вслух Отче наш », - с мстительным удовлетворением подумала Бася, разглядывая отражение в зеркале.
Она уже собралась лечь на кровать, чтобы успеть вздремнуть до ужина, как вдруг со стороны сада, что окружал дом полукругом , раздался конский топот и громкое гиканье. Звуки донёс легкий ветерок, что врывался в спальню через полуоткрытые створки окна. Бася спрыгнула с кровати и отдернула шторки, выглянув во двор.
Наискосок, через сад, сбивая с яблонь и вишен распустившийся бело-розовый цвет, скакал всадник на высоком вороном жеребце. Конь несся галопом, легко, словно ласточка, перемахивая через плетеные изгороди, что поставил в том году пан Матэуш, желая отделить плодовые деревья от огорода и цветочных клумб.
-Эге-гей! – звенел голос ездока , подгоняющего коня.
Бася, как зачарованная, глядела на это зрелище. Лошадь взяла последнюю преграду, и оказалась во дворе дома, случайно угодив в одну из клумб пани Эльжбеты. Из под копыт в разные стороны полетели комья земли и стебли смятых тюльпанов.
Всадник был одет в безрукавку с венгерским галуном поверх белой рубахи, на бедрах красовались лосины горчичного цвета, заправленные в сапоги с высоким голенищем, начищенные до зеркального блеска. Голову украшала островерхая шляпа с высокой тульей, на манер тех, что носят тирольцы. Сбоку, за ее околышем , торчало перо, придавая шляпе франтовской вид.
«Он либо дурак, либо пьян в стельку»,- пришла к заключению Бася, высунувшись еще больше из окна, чтобы разглядеть лицо наглеца, осмелившегося испортить хозяйский цветник. Тень от продолговатого козырька падала ему на глаза и нос, надежно скрывая черты от любопытного девичьего взора. Не прошеный гость понукал лошадь, которая вертелась на месте, облюбовав зелень на клумбе, и никуда не хотела уходить. Вид здоровенного жеребца, поедающего труды пани Бжезинской, и мысль о том, как она будет сокрушаться, когда обнаружит разоренную клумбу, вызвал у Баси приступ веселья. Она громко засмеялась.
Мужчина, оставив в покое животное, поднял вверх голову, в сторону Басиного окна, заинтересованный источником смеха. Его лицо застыло, а глаза, цвет которых она не могла видеть с такого расстояния, широко распахнулись. Медленно, не отрывая взгляда от картины, что ему открылась, он склонил голову в легком поклоне и снял шляпу.
Бася отпрянула от окна, как ошпаренная, и резким движением задёрнула шторки. До нее лишь теперь дошло, что смог увидеть тот, кто таким странным образом пожаловал к ним во двор. Схватившись руками за вспыхнувшие от стыда щеки, она с размаху бухнулась на кровать и зарылась головой под подушку.
«Матка Боска, Езус Мария! Так опозорится! - шептала она, зарываясь еще глубже в перину.
То был один из Яновских, графских сыновей, догадалась Бася. Старший или младший, она не могла бы определить точно, поскольку близко их не знала, и не встречала несколько лет. Была еще сестра, ее одногодка, но и ее Бася плохо помнила. Графское семейство в Мостовлянах, их родовой вотчине, постоянно не проживало, предпочитая скучной, однообразной жизни в провинции, интересную жизнь в Варшаве и Париже. Старый граф Болеслав посещал угодья несколько раз в год, приезжая летом или осенью в разгар охотничьего сезона. Графиня и дети бывали в Мостовлянах и того реже. Делами поместья, сбором налогов и податей, землями, отданными в пользование мелкой шляхте и крестьянам, после февральского Манифеста, ведал и полностью распоряжался управляющий графа, верный и преданный пан Матэуш Бжезинский.
Сколько не старалась Бася, так и не смогла сомкнуть глаз. Она провалялась на кровати до самого вечера , терзаясь мыслями о легкомысленности своего поступка; о том, что, вероятно, завтра в поместье Яновских каждая кухарка будет трепать ее имя; что дядя сгорит со стыда, когда ему расскажут «добрые люди», как она, забыв о строгом воспитании в пансионе, только вернувшись из Вильно, продемонстрировала свои прелести графскому сынку. Бася тревожно прислушивалась к каждому скрипу, каждому голосу в доме, стараясь определить, остался ли молодой Яновский в доме управляющего на ужин или сразу уехал. Ей чудилось, будто под окном спальни, она слышала осторожные шаги, хруст сломанных веток жасмина и глухие звуки, которые могла производить лошадь, ступая копытами по мягкому дерну, устилавшему землю вокруг дома…
«Если он тут, я ни за что не выйду к столу, - твердо решила она. – Скажу, что больна, что устала и хочу спать, что ноги отнялись, наконец. Не станет же дядька меня силком из постели тянуть к столу».