— На помо… — выл кто-то наверху, за краем обрыва. Выл, растягивал слова, закашливался до рвоты. Ветер обрывал фразы.
По песчаному склону, густо поросшему болотницей, тянулись к реке две параллельные линии — следы от шин.
Максим окончательно пришёл в себя. Он поднялся, опершись на плотный речной песок руками, покачиваясь, побрёл вверх по склону. Джинсовка продувалась насквозь, плотнела, замерзая. Правая рука запуталась в рукаве и натянула его. Максим вытащил подвёрнутый манжет, а вслед за ним высунулась ладонь. С покрасневшей от холода кожей, пока чужая, но живая, зеркально похожая на левую. Максим уставился на неё и запнулся, переступив ногами.
Он в ужасе осмотрел себя, ощупал голову, тело, ноги. Всё было на месте, всё было как прежде. Только теперь обмылок правого плеча продолжался неведомо откуда взявшимся предплечьем и кистью.
Навстречу из-за стеблей конского щавеля поднялся побелевший Ефим, зарёванный, с глазами-щёлками. Он отирал ладонями глаза, нос и непрерывно подвывал:
— На по-о-омощь… На по-о-омощь…
Он остановился, когда увидел Максима, зажмурился, ещё и ещё раз. А потом зачастил сквозь слёзы:
— Я думал, ты всё… Думал, разорвало тебя там… Боялся смотреть… Я выпил на обратном пути: хотелось-то выиграть… А потом прямо в реку… И всю ночь тут… Время обращения вышло, я боялся смотреть… Я убил тебя…
Максим взглянул на Ефима с жалостливой улыбкой и вдруг рассмеялся:
— Ты всё просрал. Опять!
Ефим смотрел растерянно: сначала на улыбку Максима, на одну его руку, затем на другую, его взгляд становился всё более удивлённым.
— А где же тогда двигатель? — спросил он, растягивая слова.
Максим, всё так же смеясь, показал ему правой рукой средний палец:
— А вот где!
Он развернулся и пошёл прочь.
***
Правая рука остановила попутку. Потом она долго лежала на раме открытого окна, по ней пробегали блики, по ней скользил ветер и поднимал редкие волоски. Правая рука держалась за автобусный поручень, потом нажимала кнопку пешеходного перехода…
Правая рука делала всё это не сразу. Она не слушалась, она промахивалась и ударялась, собирала первые в жизни ссадины и синяки. Ей было по-живому больно.
Максим думал купить Гуле букет: держать его за спиной правой рукой, пока Гуля не удивится трюку, но не встретил нигде цветочных киосков.
В подъезд удалось попасть, придержав дверь за вышедшим человеком, — правая рука справилась, она быстро училась.
Максим барабанил в квартиру двумя руками. Гуля открыла не сразу, сонно выругалась:
— Что тут делаешь в семь утра?
— Я смогу держать плакат! — Максим зашёл в квартиру. — И кофе с телефоном, и… Смотри, смотри!
— Чего? — Гуля не сразу заметила. — Погоди, это как?!
— Я не знаю, не знаю… — Максим поднял перед лицом обе руки и заплакал.
2022
Кефирные волны
Переполох начался после звонка Ильи Иваныча. Он звал меня в Москву, на «Открытый ринг». Он почему-то верил в меня, хотя я был хорош только в местных соревнованиях, а все областные обычно продувал.
— Москва, Игорь, Москва! — кричал Илья Иваныч в трубке. — Я за тебя дрался!
От моего веса уже отобрали Саню, и дрался тренер за моё участие в шестидесятниках: пообещал, что я сброшу за неделю лишние семь килограмм. В мои пятнадцать, при росте 169 см, килограммы были нормальные такие, не лишние, но ради победы… За неделю реально было сбросить семь килограмм.
— Ради бокса можно и сбросить! — заметил папа.
— Ради Москвы можно сбросить! — сказала мама.
А я только улыбался — расправил плечи, как вдруг политый цветок. Я уже смирился, что никуда не поеду, что поезд, Москва и бокс будут только для Сани, а тут такое!
И не было никакой прощальной булочки, не было последнего бутерброда с вареньем, финальных пельменей, завершающего малинового мороженого, — я сел на диету сразу же, вот прямо после звонка. Мне такая внезапность виделась особым мужеством, мне верилось, что она отметилась плюсиком где-то там, наверху, где кто-то невидимый заранее определяет победы в соревнованиях.
Я сел на кефир. Хорошо, если быть честным, то на обезжиренный кефир, апельсины и вареные, без соли, рыбу и мясо. Белков и фруктов я разрешил себе совсем чуть-чуть, но на кефир сделал поблажку.