Чужая свадьба
Охотился я в районе небольшой речушки с характерным в наших краях названием Адьба. Тайга не особо богатая, и достоинство её заключалось в том, что туда было удобно добираться. В самом деле — 70 километров по трассе, затем два часа пешком по тайге до зимовья по сибирским меркам пустяк. А с другой стороны, чего уж Бога гневить — и зверь постоянно держался, и белки бывало в достатке. Конечно, год на год не приходится, но… Белковать можно. Соболь же, надо признать, встречался нечасто. Зимовье стояло за речкой, на сопке, у подножия которой круглый год тихо журчал незамерзающий родник с живой водой. Подниматься от родника к зимовью, тем более тащить ведро воды было трудновато, и мы с напарником набивали на стволы деревьев вдоль тропы жерди, за которые потом брались рукой при подъёме.
Зимой воду из родника использовали только для готовки, а для мытья топили на печке в вёдрах снег. Благо вокруг его было много — и весь он белый, чистый, слегка начинённый хвоинками сосны, словно сдобная выпечка изюмом. Печка в избе стояла большая, из железной бочки. Вернее, из её половины. Превращение бочки в печку дело нехитрое. Вначале эта самая половина, обычно нижняя, отделяется от верхней с помощью двух топоров: один топор режет металл, а другой стучит по нему — а поскольку бить приходится со всей мочи, то желательно иметь и запасной топор, потому что обух «битого» часто даёт трещину.
Затем уже отделённая нижняя часть бочки переворачивается днищем вверх, и в днище тем же манером делается отверстие для трубы. И, наконец, внизу вырубается отверстие для закладки дров. Остаётся приладить хоть какую-то дверцу или заслонку — вот и вся технология. Такая печь хороша тем, что зимой на ночь можно набросать в неё толстых чурок листвяка, которые будут долго гореть, и подольше поспать, не подбрасывая. Ещё на неё можно поставить сразу несколько вёдер со снегом — места хватает. С вечера загрузишь — а утром у тебя два ведра тёплой, очень мягкой, с плавающими хвоинками воды. Какая роскошь!
Интерьер зимовья без затей, можно сказать, под стать печке. Под потолком вокруг трубы висят на проволоке жерди для просушки одежды. Внизу вокруг печки — квадратный короб в одну доску, пространство между ним и печкой заполнено золой — от греха подальше. За печкой широкие нары — зимовьё просторное, позволяет. Входная дверь изнутри обита войлоком и шерстяным одеялом. Слева от двери на подставке ведро с питьевой водой, прикрытое фанеркой. На гвозде — железная кружка. Дальше на стене, немного повыше, прибита затейливая сухая ветка с торчащими вверх обрезанными особым манером короткими сучками. Это наш канделябр. При необходимости в избе можно добавить света — свечи всегда имелись в наличии. На боковой стене небольшое окно, возле которого примостился грубо сколоченный стол. У стола — постоянно падающая скамейка, всё руки не доходили довести до ума. В торце стола, справа — засиженная до блеска толстая чурка вместо табуретки. Керосиновая лампа то на подоконнике, то на столе. По стенам набиты гвозди, на которых висят ружья, одежда, рюкзаки и всякая всячина. На тех же стенах, под потолком — немудрёные, основательно загруженные полки.
Красоты мало, но жить можно. Почему-то в молодости не было желания нормально обустроиться — всё это придёт, но позже. Правда, внутри зимовье обито светло-коричневым тарным картоном — мой напарник не поленился притащить с работы целый рулон. Иван работал на Братском лесопромышленном комплексе, где этот самый картон в те годы и выпускался. Над нарами, на противоположной от входа стене, куда мы ложились головой, — небольшая аккуратная полочка. На ней хранятся шахматы, транзистор — какая-никакая, всё же цивилизация, там же находятся простые, но необходимые лекарства и бутылка спирта. Пониже полочки, у самого изголовья, рядом с нарами на картонке надпись: «Большое спасибо хозяевам! Обсушился, обогрелся, переночевал. Попользовался сухими дровами. Извините! В зимовье дровишек занёс. Всего вам хорошего. Анатолий». Надпись с годами выцветала, теряла свою чёткость, но продолжала греть душу… Видать, хороший человек в трудный час нашёл приют в нашей избе и не забыл сказать слова благодарности.
А красота — она на улице. Особенно ночью, зимой. Выскочишь по малой нужде в валенках на босу ногу, в нижнем белье. Стоишь, продрогнешь, надо бы уже и в тепло возвращаться, но что-то держит. Не можешь оторваться от этой неземной красоты. И ночная заснеженная тайга — какая-то незнакомая, загадочная в голубом лунном свете, и необыкновенно яркие звёзды во всё небо, прямо над головой, и погружённые в дрёму вековые сосны, и верная стража их сна и покоя: суровые, литые листвяки — всё это чарует, манит и никак не отпускает.