Он мне больше никогда не снится,
Постаревший деревянный дом
С башенкой и солнечным крыльцом
(Под ногою гнулась половица…)
Как в чертах любимого лица,
Каждую в стене морщинку знала.
В комнатах неслышно обитала
Музыка замолкшая отца.
Сколько шло от стен родных годами
Доброго и щедрого тепла!
Неустанно он держал над нами
Два больших бревенчатых крыла.
…Говорят, осталось пепелище,
И окопами изрыт весь сад…
Но стоят деревья и шумят
Там, где было некогда жилище.
И забившись в чащу, не дыша,
Как людьми обиженная птица,
Может быть, на их ветвях томится
Дома бесприютная душа.
В селениях праведных
Если праведных есть селенья,
— Нам дается в горе земном
Этот свет неземной утешенья —
Там стоит наш сожженный дом.
Весь, как был, с террасой и башней,
— В винограде густом стена —
Еще солнечный, близкий, вчерашний,
Но растаявший дымкой сна.
И все яблоневые деревья,
Что в саду когда-то росли,
Среди облачного кочевья
Вырастают из райской земли.
По особенному, по другому
Там сияет закатный час.
И отец мой бродит по дому,
Поджидая к себе всех нас.
Над могилой отца
Над могилой отца в колокольном просторе
Плыло утро воскресное в ясных лучах.
Голубей воркотня над церковном притворе,
Голос памяти вечной, роса на цветах…
Над гранитным крестом шелестел без умолку
Подрастающий тополь прохладной листвой.
Под стеклом полинялые ленты из шелку.
За годами года… Нерушимый покой.
Над могилой отца проносились снаряды,
Мерзлой глины тяжелой взлетали комки.
И, ровняя с землею кресты и ограды,
Шли по кладбищу гулкие броневики.
Ни следа не осталось на поле изрытом,
Там, где лавой железной война протекла.
Над гранитным крестом, на осколки разбитым,
В дым и пламя обрушились колокола.
«По чужой вечерней дороге…»
По чужой вечерней дороге,
Мимо темных осенних дач…
Отголоском острой тревоги
Где-то слышится детский плач.
Ни людей, ни огней. Только тучи,
Да печальная сырость в полях,
Только шелест березы плакучей,
Да шуршанье травы в колеях.
Поездов далеких взыванья
Так пронзительны в тишине.
…Только ветер воспоминанья,
Горький ветер навстречу мне.
Сирень и ласточки
Изнемогают душные сирени
От непосильной пышности кистей.
Надстольный зонт дает немного тени,
И солнце жжет узоры скатертей.
Все в башнях, трубах небо городское
Над ласточкою — музою весны.
Но ей ли, быстрой, думать о покое
В самозабвенном счастье вышины.
Лишь петь и славить синий мир беззлобный,
Полуденную солнечную тишь…
Но вдруг над улицами вой утробный
Тревогу в небе возглашает с крыш.
Опять — подвалы, узкие темницы,
Сырые чревы каменных домов.
Там наверху — горячий полдень длится,
Там ласточки, сиянье облаков.
И пышный цвет сирени изобильной…
А здесь — томленье, холод, слепота,
Тягучий запах плесени могильной
И тяжесть непосильного креста.
Розовый воздух
Прошумела в небе эскадрилья,
На рассвете пробудив от сна,
И опять лишь ласточкины крылья,
Облака, заря и тишина.
Как чудесно, выйдя из подвала,
Подойти к высокому окну,
Окунуться в воздух небывалый,
В тепло-розовую тишину.
Спят дома, и улицы — пустые,
Пахнет медом липовый бульвар.
Так глубоко я дышу впервые
И благословляю утра дар.
Много раз в подвал сбежим сегодня,
Просчитав площадки этажей…
Но запомню этот дар Господний,
Всех даров чудесней и свежей.
Лишь одно для сердца непонятно,
Что над черным бедствием войны
Розлит этот воздух благодатный
Розово-медовой тишины.
Гроза
Я слушаю. Полночь глухая.
Июльская полночь душна.
Тяжелой стопою шагая,
Над городом бродит война.
Стрельба из зенитных орудий?
Воздушной ли мины разрыв?
Что в этом прерывистом гуде
Тревожит, в ночи разбудив?
Над улицей ветер свободный
Прохладную гонит струю
И голос иной, благородный
Я в грохоте вдруг узнаю.
Не злоба людских измышлений
Стальным прорицает жерлом, —
Из душных июльских томлений
Явился торжественный гром.
Гремит первородным раскатом,
Слепит полыханьем глаза,
Потопом сбегает по скатам
Небесного гнева гроза.
Отмщенье и воздаянье.
А души грешны и слабы…
О если б услышать взыванье
Архангела грозной трубы!
Война
Разгром. Развалины и трупы,
Осколки стекол, сажа, кровь.
Слова беспомощны и тупы,
Бессильна кроткая любовь.