— Не мешайте, — решительно и спокойно остановил их Федечка. — Подождите внизу…
Спорить было бессмысленно.
Федечка молча дождался того момента, когда они ретируются, и только после этого посмотрел на развернутую газету. В глаза бросились две фотографии. Снимок места аварии со сгоревшей машиной и портрет Кирсанова-старшего. Рядом была помещена заметка строк на двадцать пять. Розгин тяжело вздохнул и нежно обнял Ивана за плечи.
— Вань… — Слова давались ему нелегко. — Но ведь мама жива…
Мальчик никак не прореагировал на эти слова. Вроде как и не слышал.
— Мама жива! — уже более уверенно повторил Федечка. — Ты меня слышишь, Иван?
Ваня медленно повернул голову в сторону незнакомого ему парня. Пересохшие губы, еще секунду назад стянутые в единую тонкую линию, медленно разомкнулись, и Розгин услышал голос мальчика. Пустой и ничего не выражающий.
— Мама может умереть, — изрек он. — Здесь написано.
— Мало ли что они там напишут! — категорически не согласился с ним Федечка. — Она жива!
Иван склонил голову на грудь.
— Если погиб отец… — Он говорил медленно, с расстановкой, запинаясь и делая паузу практически после каждого с трудом произнесенного слова. — Он был таким сильным… В костюме… И в свитере тоже — сильный и красивый. Если он умер, почему не умереть маме? Или мне? Все умирают, да?
— Она выживет, если ты ей поможешь. — Федечка обнял паренька еще крепче. — Ты теперь — главный мужчина в доме. Понимаешь?
— Я — ребенок.
— Был им. Вчера. Сегодня ты — мужчина, мужик! — Розгин подсознательно чувствовал, что он на верном пути. — И все теперь — на тебе. И если что-нибудь случится с мамой, в этом будешь виноват уже ты! Нельзя теперь отрубаться, Вань! Газету эту убери — с глаз, из головы…
Кирсанов-младший — скорее чисто машинально, чем сознательно — исполнил это указание. Отложил газету в сторону, обнажив стопку неразобранной почты под ней. На самом видном месте красовался яркий международный конверт, надписанный детским почерком. Федечка взял его в руки.
— Смотри. Это твое письмо?
Иван все еще находился в какой-то прострации и потому лишь заторможенно кивнул, отвечая на последний вопрос. Мысли лихорадочно роились в голове Розгина. Он чувствовал, что нужно сказать еще что-то, но подобрать тему для разговора с осиротевшим юнцом оказалось не так-то просто.
— Можно я прочту? — Федечка кивнул на конверт. — Ну, чтоб понять тебя лучше. Вроде как познакомиться… Человек через письма понятней становится… — Не дождавшись никакого ответа, он все-таки вскрыл конверт и, развернув лист бумаги, принялся читать вслух с той стороны листа, которая первой оказалась перед глазами: — «…Сначала я обижался, а теперь понял. Вы правильно сделали, что закинули меня в этот далекий-предалекий пригород Лондона, далеко-предалеко от себя… Я привыкаю быть взрослым и самостоятельным и даже не хочу больше плакать по вечерам, как было сначала. Извините, что пишу от руки и по-русски. Компьютер и английский надоели до чертиков. Так что придется вам попотеть, расшифровывая эти каракули. Да и сами вы, пожалуйста, не только звоните, но иногда черкните что-нибудь, потому что разговор по телефону исчезает, а письма получать радостно, и их можно сберечь… Обнимаю вас и Лизу, крепко целую… Кирсанов Иван, или, как звала Лиза — ваш любящий «младшенький»…»
Лицо Кирсанова на мгновение изменилось. Оно будто начало оживать. Но вместе с этим эффектом выхода из состояния транса произошло и еще кое-что. Сначала наморщился Ванин лоб, дернулись тонкие мальчишеские губы, а в завершение всего этого процесса на глаза навернулись огромные слезы. Федечка заметил это. Впрочем, так же как и вынырнувшие из-за дверного косяка Санчо и Клавдия. Осуждать мальчика за его слабость никто не стал. Всем было понятно, что слезы сейчас — наилучший выход для поселившейся в сердце боли.
— Совсем не каракули, Вань, — только и сказал Розгин. — Отличный почерк, легко читается… И мысли…
Ваня заплакал, громко, по-детски, и почти тут же уткнулся в Федечкино плечо. Плач Кирсанова быстро перешел в сотрясающие тело рыдания. Клавдия бросилась вперед.
— Все, Федь! — осторожно, но с долей нажима произнесла она, обращаясь к племяннику. — Теперь отойди! Если расплакался — ничего теперь страшного с ним не будет!..
Клавдия с легкостью, что в общем-то было неудивительно при ее комплекции и по-мужски крепких руках, подхватила с пола рыдающего Ивана и поставила его на ноги. Затем подвела мальчика к низенькому дивану, стоящему здесь же, в рабочем кабинете покойного Владимира, и ласково усадила его рядом с собой.