Я надеюсь, что благодаря своему творчеству избавлю тебя, отважный странник, от замешательства, испытываемого в самом начале пути. Я представлю тебя точно таким же образом, как меня знакомили с различными людьми, стремившимися принадлежать чему-то большему, и то, как мы отдалились от них в первую очередь. Мы рассмотрим влияние, которое заставляет нас становиться уменьшенными версиями себя самих, причем именно таким образом нас и соблазняют вступить в ряды «ложной принадлежности». Мы повстречаемся с архетипом изгоя, а затем снизойдем до сути понимания изгнанника, что является болезненным, но крайне необходимым процессом отсева на пути к истинной принадлежности.
Там мы неожиданно повстречаем инаковость внутри себя, которой хочется принадлежать нам. В этом и заключается грандиозное дерзание, которое мне нравится называть Воспоминанием. Большинство из нас думают о принадлежности как о сказочном месте, и если мы будем продолжать усердно искать его, то рано или поздно найдем. А что, если принадлежность ― это вовсе не место, а опыт: совокупность навыков, которые мы в современной жизни потеряли или забыли? По аналогии с живым мостом эти навыки и являются способами, с помощью которых мы можем терпеливо вытягивать корни нашего разобщения, переплетать их и старательно заботиться о них ― и, занимаясь этим, восстановить свое членство в принадлежности.
Глава II. Происхождение отчужденности
Как и во всех других случаях, мой поиск принадлежности привел к отчужденности. Я помню повторяющуюся вновь и вновь сцену за обеденным столом, когда после очередного огорчения я бегу вся в слезах вверх по лестнице в свою комнату, отчаянно надеясь, что мать придет за мной и, ласково уговаривая, приведет меня обратно в принадлежность. Но она никогда не приходила. Вместо этого мне приходилось сползать по пожарной лестнице к кухне, тайно подслушивая, о чем говорят члены семьи во время моего отсутствия, в то время как мой живот урчал от голода.
И хотя каждый из нас может рассказать личную версию ожидания на лестнице, по сути, это и есть то, что чувствуешь, находясь вне принадлежности. Это мучительное предположение, что в тебе больше никто не нуждается. Когда жизнь не считает тебя чем-то необходимым. Если никто не приходит к тебе с приглашением, это подтверждает твои худшие опасения и загоняет как можно дальше ― туда, в удел изгоя, где смерть зовет к себе холодом.
Выражаясь символично, я провела многие годы жизни на этих «лестницах ожидания»: жаждущая любви, переживающая об упущенной возможности добиться признания, мечтающая, чтобы кто-нибудь вернул меня к принадлежности. И когда мои демарши из-за обеденного стола оказались недостаточно убедительными, чтобы заставить семью скучать по мне, я стала уходить дальше, дольше и в конце концов навсегда.
В девять лет я нашла наглухо заколоченный дом и попыталась превратить его в собственный. Там была тесная комнатушка размером два на четыре метра, находившаяся за задней дверью, забитой крест-накрест гвоздями, которую мне с огромным трудом удалось открыть, чтобы проникнуть внутрь. В течение нескольких недель я копалась в мусоре в поисках вещей, которые могли бы украсить это убогое, прогнившее укромное убежище. Я нашла метлу и вымела весь мусор, украдкой выскальзывала из дома с едой и приносила рисунки, чтобы украсить голые стены. Отлично сгодились части разбитой мебели, и спустя некоторое время я уже притворялась, что по-настоящему сбежала из дома.
Этот ранний порыв, возможно, был первым звоночком, предупреждавшим, что какая-то часть меня хотела отделиться, выделить себя из родной семьи. Несмотря на всю обветшалость моего убежища и опасность его обрушения, меня тянуло создать новую себя. Жить собственной жизнью. Конечно, я была слишком юной, чтобы заботиться о себе, и, когда в вечерних сумерках темнел дом, я против воли возвращалась домой, где никто даже не замечал моего отсутствия.
Когда люди узнаю´т, что я выросла в суфийском ашраме, их лица оживляются. Я могу только представить, сколь необычный мой образ может возникнуть в воображении у тех, чье воспитание было более консервативным. Внезапно, как если бы я испытала новое ощущение к людям, у меня всплыли в памяти воспоминания о кружащихся дервишах и поэзии Руми и Джебрана. Не вызывает сомнений, что для моего юного сердца такая жизнь в благочестивом сообществе, где музыка, молитва и поэзия органично вплетались в ежедневную рутину, оказалась быстро пролетевшим временем принадлежности. Но, подобно многим религиозным общинам, она произвела на меня неизгладимое впечатление.