— Я очень, очень долго хранила все это в тайне, — предупредила Иветта, ложась рядом с Фифи и обнимая ее. — Мне будет трудно рассказать тебе все, но ты была со мной очень откровенна, пора и мне поделиться с тобой своими секретами.
Иветта начала со времен своего детства. Она рассказала об отце, которого никогда не знала, о крохотной квартирке на улице Жардин и о матери, постоянно занятой шитьем.
— Мы были очень бедны, — сказала Иветта. — Иногда, когда у мамы не было заказов, мы голодали, но мы также пережили много счастливых минут. Мама любила, когда я читала ей вслух, пока она шила. Я же обожала мастерить наряды для своей куклы из оставшихся обрезков дорогой материи. Летними ночами, когда становилось темно и мама не могла больше шить, мы ходили гулять к Сене и смотрели на проплывающие лодки. Мы заглядывали в окна больших домов и останавливались у дорогих ресторанов, чтобы послушать музыку. Мама всегда говорила, что скучала по мне, когда я пошла в школу, но также и гордилась мной, потому что я была очень смышленой, лучшей ученицей в классе. Она надеялась, что я смогу найти хорошую работу и мне не придется так много работать, как ей.
Иветта снова мысленно перенеслась в сентябрь тридцать девятого года, когда ей было тринадцать лет. Она увидела себя со стороны, спешащей в школу со своей подружкой Франсуазой. Обе были худенькими, со смуглой кожей и темными волосами и глазами. Они носили черные шерстяные чулки, которые постоянно собирались в складки на щиколотках, а длинные косички девочек болтались из стороны в сторону и забавно подпрыгивали, когда Иветта и Франсуаза перескакивали через трещины на тротуаре. Их часто принимали за близняшек из-за внешнего сходства. Но Иветта считала Франсуазу более привлекательной — у нее были ямочки на щеках и красиво очерченные губы.
В школе учитель продолжал им рассказывать о недавно начавшейся войне. Он вешал на доску карты, чтобы показать, как германские войска продвигаются через Польшу, но это мало о чем говорило Иветте и Франсуазе, так как Польша была очень далеко от Парижа и у девочек не было отцов, которые могли бы уйти на войну.
Но больше всего Иветте запомнилась еда в магазинах и запахи, которые она издавала. Возможно, это так врезалось в ее память, потому что такого изобилия Иветта не увидит долгие годы. Розовые глянцевитые яблоки, сложенные в высокие пирамиды, соблазнительные пурпурные гроздья винограда, свисающие из ящиков, морковь и ярко-красные помидоры. Свежевыпеченный хлеб и круассаны, мраморный прилавок продуктовой лавки, уставленный десятками видов сыра, ветчиной и паштетами. И множество осенних цветов: жестяные ведра, полные хризантем, георгинов и маргариток.
— Это от Франсуазы я впервые услышала, что нацисты не любят евреев, — продолжала рассказ Иветта. — У нее были родственники в Берлине, и они написали ее матери, что пытаются убежать из города, потому что на евреев совершают нападения, а все их имущество конфисковывают. Но мы с Франсуазой не задумывались о том, что мы — евреи. Наши матери не ходили в синагогу и не придерживались старых традиций. Мы считали себя простыми французами, и то, что происходило в Германии, никакого отношения к нам не имело.
Но начиная с весны 1940 года я заметила, что маму что-то беспокоит. Беспокоит даже сильнее, чем арендная плата и то, что из-за войны у нее перестанут заказывать новую одежду. Однажды я спросила ее об этом, и мама призналась, что боится за нас.
Иветта помнила, что испытывала смешанные чувства, когда германские войска все ближе и ближе подступали к Парижу. В воздухе витало волнение, по Парижу маршировало так много людей в военной форме, на улицах пересказывали истории о героических подвигах. Для них с Франсуазой это было похоже на предвкушение Рождества. Столько предчувствий и надежд, но еще, так как их мамы были бедны, в глубине души появлялся страх, потому что девочки привыкли к тому, что их ожидания часто не оправдывались.
Приготовления к войне уже начались, и старики рассказывали истории о молодых мужчинах и их семьях, погибших во время Первой мировой войны. Люди поспешно вступали в брак, не соблюдая церемоний и традиций. Юные девушки, которые раньше были образцом добродетели, теперь страстно целовались с молодыми людьми прямо на улицах у всех на виду. Бары, ночные клубы и рестораны были переполнены. По воскресеньям в церковь нельзя было протолпиться. Люди подолгу оставались на улицах, возможно, только для того, чтобы поговорить о войне или посплетничать, но для двух девочек-подростков такая атмосфера казалась почти праздничной.
Иногда Иветта с Франсуазой ходили на вокзал и смотрели, как солдаты уезжают на войну. Они были слишком молоды, чтобы до конца понять чувства и слезы влюбленных, обнимавшихся перед разлукой, но в то же время выросли уже настолько, что сами хотели пережить эту пьянящую трагедию. Они тоже махали платочками и бросали цветы. Они даже надеялись, что война не закончится, прежде чем они повзрослеют настолько, чтобы завести кого-нибудь, с кем можно целоваться на прощанье.
Но, несмотря на оживление, охватившее Париж, в апреле и мае в сердца людей начали вкрадываться тревога и предчувствие беды, которые все усиливались. Учителя в школе ходили мрачнее тучи и уже не горели желанием показывать на карте продвижение германских войск через Голландию и Бельгию.
Затем в конце мая весь Париж ошеломило известие о поражении французской и английской армий под городом Дюнкерком. Звонили церковные колокола, и люди страстно молились о том, чтобы их родственники и друзья оказались среди тех, кто уцелел.
И когда все еще переживали это несчастье, в город вошли немцы. Десятого июня французское правительство покинуло столицу, потому что город было невозможно удержать. Хотя большинство горожан радовалось, что их любимый город избежал разрушений, осады и уличных боев, они все равно были потрясены и напуганы, увидев, как передовые полки германских войск входят в город.
Иветта и Франсуаза выбежали на улицу, чтобы посмотреть, как германская конная артиллерия проходит через Триумфальную арку, и сразу поняли всю серьезность происшедшего, когда увидели холодные, суровые лица солдат под касками и длинную вереницу запряженных лошадьми орудий. За несколько часов Париж был полностью оккупирован, и хотя Франция не сдавалась до двадцать второго июня, для Иветты началом войны стал день, когда германские войска вступили в город. Она испытала первый приступ страха, и у нее появилось предчувствие, что теперь ее жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Гораздо позже она поняла, что этот день был последним днем ее детства.
— Я словно увидела все это своими глазами, — прошептала Фифи, прижавшись щекой к плечу Иветты. Было темно, и она не могла видеть лица француженки. — Но что было дальше? Нацисты сразу пришли за тобой и твоей мамой?
— Нет, но все жили в страхе, и евреи и все остальные. Тех, кого заставали на улицах после комендантского часа, расстреливали. Немцы заходили в магазины и требовали лучшие товары, часто отказываясь за них платить. Они могли запретить хозяину торговать, разбить окна и часто конфисковывали имущество. Даже косо брошенного взгляда было достаточно, чтобы тебя избили. Мама говорила, что нам нельзя выходить из дому, разве только чтобы купить продукты. Но с каждым днем еду было все труднее достать, иногда ради буханки хлеба приходилось пройти полгорода, и повсюду были германские солдаты. Мы изо всех сил старались не попадаться им на глаза, так как они могли изъявить желание взглянуть на наши документы. Мама иногда выходила из дому, чтобы проведать знакомых. Думаю, они говорили о том, как тяжело приходилось евреям в Польше, Германии и Голландии. Но она ничего мне не рассказывала, только повторяла, что должна отправить меня в безопасное место. Когда Франсуаза уехала, я очень завидовала ей, — призналась Иветта. — У нее была тетя где-то на юге, ей было куда уехать. Я очень скучала по ней. Затем, несколько недель спустя, мама сказала, что я тоже должна уехать.