«В сущности, то, чем я занимаюсь, и занималась, это пилю опилки». Где-то она прочитала в старинной книге, что сожалеть о прошлом, это пилить опилки. Она же их не только пилила, но и ела, запивая, было дело, и слезами. Но то, что для иных разумных людей было её помешательством, если бы она этих разумников посвятила в суть своих переживаний, то, что было ненормальностью её психики для отца, для самой Ксении было даром Свыше. Даром, не подлежащим отторжению, даром вневременным. Та же Лора, говоря ей о своей любви и изображая из себя графиню Косель в её безысходной башне, спокойно жила себе поживала, как и все, искала, теряла, пока не нашёлся тот, кто и прилёг под её бочок, решив задержаться. Мало ли, бывает такая минута у каждого человека. И при чём здесь любовь?
Много лет проплывала она одинокой и печально-застывшей тенью в яростно-потной сутолоке жизни окружающих людей, неся в себе неизменной свою любовь к нему, по житейским волнам, не меняясь ничуть и не желая меняться. Да это и не было в её власти изменить. Была иногда иллюзия освобождения и власть самообмана, всегда маскарадная, такая же истерически и напоказ весёлая и игровая. Мало того, поедание этих опилок вошло в её привычный рацион, стало её параллельным основной жизни занятием. Она тоже, как и он, жила в своей Паралее. Она укладывала его с собою спать на ночь, и он об этом не знал. Любила его в этой Паралее, разговаривала с ним, путешествовала во времени, оставшемся в ней, раскрывающем ей свою анфиладу, где она бродила, иногда радуясь вдруг найденному пустячку в пыльном и забытом уголке, тщательно протирая и ставя в свою экспозицию. Она не имела понятия, каким он стал, возможно, настоящий был ей и ни к чему. Она уловила в себя того, прошлого, и не отпускала от себя, идя с ним вместе по своей жизни в то время, как его никто с ней и кроме неё не видел рядом. Поэтому ей и не нужен был никто внешний, она была двойным существом, сама в себе.
Хотя и происходили моменты озарения. Что она всё же живёт и стареет одна. Это было как приступ острого страдания застарелой хронической болезни. Поэтому Ксен, занимая эту внешнюю пустоту, не мог никак войти туда, где место было занято. Ей же он был нужен как болеутоляющее. Для тех накатывающих всегда неожиданно приступов, когда рука её судорожно шаря в одиночестве, хваталась за него, чтобы не свалиться в пустоту настоящего. Понимал ли это сам Ксен Зотов? Может да, может нет. Может быть, и да, и нет одновременно, как-то по своему интерпретируя её непохожесть на большинство. Он и сам никого не пускал к себе на постой, тоже имея в себе свою анфиладу, где любил бродить без посторонних. Они были близки без подлинной глубинной близости и общались часто без слов, пребывая каждый в своём персональном молчании. Ей было важно его присутствие рядом, а что было важно ему? И в то время, как она сидела в своей анфиладе на коленях своего «звёздного воина» и выхватывала спелые черешни из его губ, чтобы съесть их самой, Ксен обитал в своей, обнимая за бесподобную талию свою балерину с её упруго вытянутой в сторону безупречно-скульптурной ножкой, осязал её шуршащую взбитую пачку, атласный розовый корсет, и с дрожью колол пальцы об искусственные камни её диадемы, пытаясь дотронуться до её медовых волос. Но если призрак Ксении, всё же, имел живую плоть самой Ксении, то призрак «звёздного воина» такой плоти, живой и дышащей, не имел. Вернее, имел где-то, но осязал его кто-то другой, не она.
Иногда ей казалось, что к ней приходит из глубин Космоса его отклик, его тоска. Но, может быть, то была часть её выдумки, составляющая её декорации, рядом с которой она жила, прячась от людей за своей улыбчивой и застывшей маской и уже забыв сама, какое оно её подлинное лицо? Каким было? Каким могло бы быть? Маска не снималась. Приросла. И как все маски прятала её истинное существование, отражая в себе лишь скользящее мимо настоящее, по которому сама Ксения скользила, как по пустынному коридору, промежутку от чего-то к чему-то.
Сегодня это путешествие по её анфиладе было двояким, сладостным в одной половине и ужасным в другой, противолежащей. Но она была двойственная, как и сама жизнь, как сам человек и та Вселенная, куда он был втиснут.
— Маслобойня, — говорил Ксен, — кто-то сбивает из наших жизней масло, чтобы вкушать его на божественном завтраке.
Но Ксении вовсе не хотелось быть чьим-то завтраком, и она упорно смешивала сливки и пахту, пытаясь вернуть их к состоянию нежной молочной белизны, тонкой первозданной вкусности, отвечая Ксену, что масло придумал человек, а сама природа его не создает, значит, оно ей без надобности.
«Бог воскресит нас не как брусок какого-то концентрированного в своей жирности масла, а как святое белое и нежное, но уже никогда не скисающее вечное молоко жизни, и по этому Млечному Пути воскресшие души пойдут в свой Рай, в его радужные и бесконечные Созвездия». Так она думала.