– Не мешаете, не мешаете… – Мила, притянув близняшек к себе, ласково потрепала их по волосам.
И на неё моментально обрушился град вопросов:
– Мам, а ты скоро поправишься? Выздоравливай скорее, ладно? А то нам без тебя грустно. А ты нам сказки будешь на ночь рассказывать, как раньше? А в цепочки логические будем играть? А в загадалки? А про медвежонка, который не любил умываться, будешь нам рассказывать? И про часики… Будешь? А про утенка, который не умел плавать, но очень хотел научиться? И про бельчонка, про бельчонка, как он считать учился… Про бельчонка расскажешь? А то бабуля никаких этих сказок не знает. Говорит: «нет таких» и только по книжке читает… или про курочку и колобка рассказывает. А твои сказки интереснее. Ты ведь будешь нам их рассказывать? Будешь?
Сметенная напором девчушек, она лишь согласно кивала, повторяя: «конечно-конечно» и гладя их по волосам, при этом где-то глубоко в душе отчаянно завидуя Персику, затаившемуся в самом дальнем и укромном углу комнаты.
До обеда сестрички не отходили от нее, и когда мать Брюса, наконец-то, увела их в столовую, чтобы накормить, Мила с облегчением вздохнула. Голова у неё к этому времени раскалывалась так, что казалось еще чуть-чуть, и она треснет, а ногу дергало и сводило до судорог. Дотянувшись до прикроватной тумбочки, она взяла обезболивающие таблетки, прописанные врачом и предусмотрительно купленные Брюсом в аптечном киоске при больнице, и запив их остатками воды из чашки, обессилено откинулась на подушки. Грядущие несколько месяцев подобной жизни казались невыносимым адом.
Через некоторое время, когда таблетки начали действовать, боль немного стихла, а Мила начала проваливаться в зыбкую пелену сна, в комнату вновь вошла мать Брюса.
– Луиза, тебе надо что-то поесть. Скажи что хочешь, я приготовлю.
– Ничего не хочу. Хочу спать, – сонно пробормотала Мила, глубже зарываясь головой в подушку.
– Так дело не пойдет! – мать Брюса решительно шагнула к кровати. – Тебе необходимо есть. А ты с утра крошки во рту не держала. Лишь воду пьешь, – она кивнула на пустую чашку на тумбочке у кровати. – Поэтому либо скажешь что хочешь, либо принесу, что уже приготовила, и буду насильно кормить.
– Насильно? – недоуменно переспросила Мила, приоткрывая один глаз.
– А ты как думала, девочка? Ты мне чай не чужая. И смотреть спокойно, как ты от голода загибаешься, не стану, – мать Брюса села на край кровати рядом с ней и, ласково коснувшись плеча, иронично усмехнулась: – ты не смотри, что я ростом невелика, ежели надо чего, то силушкой Бог не обидел. Так что лучше по-хорошему кушать соглашайся, – а потом тихо и просительно добавила: – Надо тебе кушать сейчас, Луиза. Даже, если совсем не хочешь, через силу надо. Иначе у тебя совсем сил не будет. А тебе силы сейчас ой как нужны, чтобы скорее поправиться. Ну скажи, чего хочешь, я любое постараюсь сготовить.
Было невозможно не расслышать искреннюю заботу и беспокойство в голосе этой безыскусной и прямолинейной, но в тоже время чрезвычайно располагающей к себе женщины, и Мила, через силу улыбнувшись, тихо проговорила:
– Не надо ничего специально для меня готовить, несите то, что уже приготовили, я поем.
Когда мать Брюса принесла ей заставленный тарелками поднос, и она, устроившись поудобнее в изголовье кровати, принялась за еду, та с сожалением глядя на нее, сокрушенно покачала головой:
– И ведь угораздило тебя второй раз в аварию попасть… Ну ничего-ничего, главное жива осталась, остальное – дело поправимое. Ты молодая, даст Бог, быстро оправишься, все хорошо будет. К тому же дома ты уже, а дома и стены помогают. Хоть и новый это дом для тебя, а все равно помогают. Да и мы во всем помочь постараемся… и я, и Брюс. Он уж так рад, так рад, что ты нашлась, и что жива ты… Любит он тебя очень, – и перехватив её взгляд, поспешно добавила: – Ты не смотри на меня так, не смотри, вот истинно говорю, что любит. Он может и не мастак ласковости какие говорить и в любви признаваться, ну или по другому как-то это показывать, но уж поверь матери, без тебя он жизни не мыслит… Одна ты у него на сердце. На другую какую за все это время и не посмотрел ни разу… – а потом, увидев, что Мила, отложив ложку, выпрямилась, готовясь вступить в дискуссию, поспешно замахала рукой: – Ты это, не отвлекайся, кушай, моя хорошая, кушай… Я не собираюсь в вашу жизнь лезть, это я так сказала, что б ты просто знала… Не обижайся…
С языка у Милы рвались слова о том, что нельзя любовью оправдывать желание полностью контролировать жизнь другого человека и подстраивать её под себя. Но мысль, что полемика на эту тему с матерью Брюса в данный момент вряд ли уместна, заставила прикусить язык, и мило улыбнувшись, она вновь взялась за ложку и продолжила есть.