Позже Мирко слышал подобные истории от Веральдена и других оленных людей, а потом, поведав как-то одну из них кудеснику, не получил, как ожидал, в ответ отповедь о небрежении к вере отцовой, но напротив, кудесник рассказал еще много других легенд. Хорошо было бы сидеть вот так ночью, чтобы с одной стороны был дядя, а с другой – кудесник, да слушать их обоих. Но, относясь друг к другу с необходимым почтением, они словно избегали встреч. Дело было в том, что дядя, отдавая должное традициям, не почитал мякшинских богов и отказывался приносить им требы. Это – особенно в последнее время – уже перестало удивлять: безбожников стало много, на них кудесник рукой махнул, но дядю он выделял почему-то среди прочих. В чем таилась суть, Мирко доподлинно не знал, однако догадывался: за Камнем или еще где принял дядя иную веру – это и претило кудеснику. Правда, Мирко ни разу не видывал, как дядя приносит своим богам требы или устраивает празднества.
Полюбовавшись на звезды, Мирко подумал, что дома как раз начинают сеять озимые, вспомнил мать, которая варила к спожинкам пиво и пекла пироги, выбирала, какого барана резать. Вспомнил сестер, ей помогавших. Вспомнил, как дядя учил его обороняться ножом и дубинкой, да и просто голыми руками.
Богиня Ночь летела над ним, распустив по всему небу густые и прекрасные черные волосы, и сквозь ее широкий плащ светили вечные звезды.
Мирко думал, что та вышедшая из камня женщина, пожалуй, не менее красива.
«А если я богиню целовал?! – ожгла его мысль. И тут же стало легко и смешно: – А если и богиню? Небеса, чай, не обвалятся!» И пусть простят ему Отец-Небо и Мать-Земля, пусть Ночь не сочтет за обиду, что он сравнил с другой ее красоту. Но почему-то ему хотелось, чтобы первая целованная им женщина оказалась именно богиней, ничуть не меньше.
Костер догорал, угли краснели изнутри жарко и загадочно, бормотала что-то в вышине сквозь сон старая сосна. И думалось, что не так все скверно на белом свете, как есть на самом деле. Пускай оказался он (или сам себе казался) чудаком, странным, не от мира сего, но разве мир не полон всяких странностей, стоило лишь выйти за околицу?
Он ждал от этого похода чего угодно: тугих железных тисков, которыми схватит непривычная чужая жизнь, или наоборот, что опадет знакомая обстановка существования, как листья по осени, сорванные внезапным вихрем, а вместо нее не останется ничего, кроме пустоты, какую видел он в выгоревшем заболоченном лесу: изломанные скелеты деревьев, мертвая стоячая вода, подернутая пленкой трухи и золы, черные ямы из-под выжженного торфа и бесконечный серый ветер, которому не за что зацепиться, которому ничто не противостоит.
Но пока все складывалось и вовсе неожиданно. Единственное, чего Мирко боялся по-настоящему, и боялся как раз теперь, что все это – и голубая бусина, и женщина из камня, и поцелуй, и даже уж на камне у кромки болота, знак милости Мшанника, – все рассеется, окажется обманом, хитростью, предательством, которым некто неведомый, безымянный заманивает его, затем чтобы… Зачем, Мирко не мог высказать словами, но это было хуже всего, хуже любой мыслимой беды.
– Эй, верхний человек! – донесся с низкого южного холма зычный крик.
Я вышел в поле.
Снежное дыханье
Меня коснулось. Из полночной тьмы
Я вышел в волю
С точной картой знанья:
За снегом есть зеленые холмы.
А за спиною
Жил огонь в камине
И жил хозяин – скряга, но не злой,
Жил чан с водою,
Жил кувшин из глины,
Жил медный таз с березовой золой.
Был пол застелен
Камышом зеленым.
От холода запрятав плечи в шаль,
Всегда при деле,
За посудным звоном
Жила хозяйки дочь – моя печаль.
А дальше где-то
За крыльцом высоким
Дорог лесных лег зябкий черный след;
А раньше – лето,
Озеро, осока;
А раньше – белый безначальный свет…
Я отвернулся, завернувшись в плед.
III. АНТЕРО
Бывает, когда ожогом укусит руку горячее железо или холодный лед. Боль проходит, а обиды нет – нельзя же дуться на собственную неосторожность. Бывает, кусает рассерженная собака или растревоженная гадюка. Это хуже, потому что надо долго лечиться, и даже есть риск умереть. Но боль опять проходит, а злиться на собаку или змею глупо – они защищались, не умышляя плохого. Бывает, боль исходит от холодного железа – от меча врага или предательского ножа, нежданно возникшего из складок одежды, отравленного тем же гадючьим ядом. Это гораздо обиднее и хуже, это даже трагично, ибо опять-таки можно умереть и, что нехорошо, умереть, разуверясь в людях и потеряв надежду. Но и это нестрашно: если ты не был зол и умел простить, простишь и это. Простится и тебе. И смерть будет скорой.
Бывает, когда кусает судьба – так, ни за что. Нет в ней ни расплавленного, ни холодного, ни презренного металла, ни ядовитых жал, ни бешеных клыков, ни падений, ни апофеозов. Есть одни только неудачи и маета, за которыми не видать ни зги, словно с завязанными глазами следуешь узким коридором. По сторонам – глухие стены, позади – слепой безначальный свет, к которому не вернуться. Впереди, в общем-то, он же, да дело ведь не в нем – в пути к нему. Нельзя полюбить неудачи, нельзя полюбить непреодолимые стены, нельзя любить себя, в них заключенного. Вот тогда и открывается в стене коридора лаз, ведущий в сторону от света – во тьму. А это и есть самое наихудшее, потому что там нельзя даже умереть.
– Эй, верхний человек! – долетел до Мирко зычный крик. – Кто таков будешь? Пусти к костру погреться!
Мирко аж вздрогнул. Кого еще леший принес? Какой разумный человек станет ночью по болотам шастать? Человек не станет, леший только! Неужто леший сам пожаловал? Но делать было нечего.
– А ты кто таков? – гаркнул в ответ Мирко, не поднимаясь, однако, с места. – Коли с добром – пожалуй, грейся! А коли нет – не пеняй потом!
Послышалось шуршание травы. Человек спускался вниз.
– Ого, суров ты! Не ершись, я зла никому не чиню! – прокричали снизу. Язык был родной, на нем говорили все народы от Вольных Полей до Снежного Поля, от полянинов до оленных людей. Вестимо, каждый народ привносил свое наречие. Этот, снизу, говорил наподобие полешука, но как-то мягче, растягивая звуки. Хиитола? Опять не совсем похоже. Ладно, посмотрим.
Незнакомец не таился, скоро взбираясь по склону, но и не спотыкался в почти кромешной темноте о корни и сплетения трав. Ветки не трещали под его сапогами – то ли он был лесным жителем, то ли хорошо знал дорогу. Мужчина, по всему, был некрупный – это угадывалось по легкой поступи и отсутствию громкого сопения.
Мирко встал, размял плечи и спину, подошел к костру так, чтобы его лица не было видно, а он сумел бы сразу разглядеть незнакомца.
И вот из темноты появился небольшого роста мужчина. Бородатый, но не заросший, черноволосый, одетый в меховую безрукавку, крашенную синим рубаху, поддеву, темно-серого цвета штаны и кожаные сапоги. Из оружия у него был только длинный нож на поясе.
– Не обессудь, – молвил ночной гость, и в отблеске костра на миг блеснули его зеленые, под густыми бровями, глаза, высветились победно вздернутый небольшой нос и гладкое румяное лицо. – Вестимо, столько лихих людей развелось, всяк на другого волком смотрит. Ты тут один ночью на болоте, вдруг – я, невесть откуда, невесть кто, – известное дело, боязно! – Так рассудительно продолжая, мужик подошел к огню, погрел руки, хвороста подбросил.
Он не был силачом, но и худосочным его нельзя было назвать. Так, обычный человек. На первый взгляд.
– Неправда твоя, уважаемый, – спокойно ответил Мирко, усаживаясь напротив. – Мне в лесу никогда не боязно.