Стежка пролегала мимо полоски, где трудились трое: седой сухощавый старик-хиитола и двое ребятишек – девочка лет тринадцати и мальчишка, годком младше. Волосы деда, длинные и прямые, перехватывал пестрый лобный ремешок, о возрасте девочки Мирко легко догадался по числу нитей, унизанных медными и оловянными бляшками, из которых состоял ее венчик – их было ровно тринадцать. Мальчишка в чистой белой рубахе, по вороту и рукавам которой шла сине-красная вышивка, где переплетались знаки солнечного колеса и толстые утки, был голубоглазый, курносый и белоголовый, как Ахти. Работал он так невозмутимо и солидно, будто всегда только этим и занимался, только кончик языка от усердия незаметно высунулся наружу. Девочка же, видно, вышла в родню со стороны полешуков: ее волосы – густые, длинные – были русые, с медным отливом, лоб высокий, губы полные, брови густые и ровные, лицо округлое, белое, а глаза чистые и синие, как небо. Понева ее была оторочена двумя рядами белой тесьмы, а рубаху украшал восходящий солнечный круг со многими лучами. Трудилась она плавно, старательно, и порой, бросив заботливый взгляд на двоих своих мужчин, совсем по-матерински вздыхала.
Но самой замечательной личностью среди них был все же дед. Помимо головной узорной повязки носил он еще медный обруч на левой руке, а порты у него были и вовсе несуразные – крашеные в мелкую синюю полоску. Хоть ему было уж далеко за пять десятков, а то и поболее, держался дед молодо и незаметно подсматривал хитрым зеленым глазом за ребятами, не забывая ни о своей работе, ни о том, что творится вообще вокруг. Птица высоко в небе пролетит, мышь напуганная шмыгнет в траве – такой все приметит. Приметил он, знамо дело, и односельчанина Ахти, и чужака Мирко, и девять добрых коней.
Когда они поравнялись с работающими, дед, сделав вид, что у него устала спина, распрямился и утер рукавом пот с лица. Все его морщинистое лицо – крючковатый нос, озорные умные глаза, сухие губы, белые пышные усы, набитый на диво ровными и белыми зубами рот – являло собой любопытство и доброжелательство.
Ахти и Мирко приветствовали старшего первыми, низко поклонясь ему:
– Поздорову тебе, дедушка Рейо!
– Здоровы будьте, уважаемый! Милостей вам от Гречуха!
– И ты здравствуй, Ахти! Гостя, гляжу, привел?
– Да, из самих Мякищей. Его Мирко зовут, – представил мякшу Ахти.
– Мирко, значит, – повторил дед. – Ну а меня, сам слышал, Рейо кличут. А это вот внучки мои.
Услышав, что их упомянули, ребята прервали ненадолго работу: девочка поклонилась, то же сделал и мальчик, после чего они вернулись к делу, но теперь с любопытством нет-нет и посматривали на пришельца, а больше на красавцев-коней.
– Воротился, значит, – сказал дед, глядя пристально на Ахти. – Скоро ты. Ну ладно, после все расскажешь, сейчас не время. А ты, Мирко, – обратился он к мякше, – коней, должно, на торг ведешь?
Парень не сразу нашелся, что ответить: они как-то не удосужились договориться, что будут врать в Сааримяки. Сейчас же первое, что пришло Мирко в голову, было: «А ведь ночью Риита так же меня спрашивала!»
– Ну да, коневод я, – ответил он, хотя понял сразу: деду сочинять бесполезно, да и за три стрелища видно, какой из Мирко торговец!
– Что ж, удачи тебе, – пожевав губами, церемонно пожелал старик. – Ты у нас на денек задержишься, верно?
– Ага, остановится у меня, – подтвердил Ахти.
– Вот там и перемолвимся еще словечком. Как есть ты и впрямь из самых Мякищей, надобно мне тебя порасспросить кое о чем, – пояснил дед Рейо. – Ступайте, молодцы. Доброго тебе, Мирко, отдыха. И кони у тебя славные, у хорошего, знать, хозяина, – похвалил он.
– Благодарствуйте, – еще раз вежливо поклонился ему Мирко.
Дед усмехнулся в усы, пробормотал нечто вроде: «Ишь ты, вежливый!», но ничего более не сказал и снова принялся за работу. Делал он все очень уверенно, твердо, без лишних усилий, но с душой, будто узор хитрый сочинял.
Пройдя подальше, Мирко заметил под кустами лещины крынки с молоком, корзиночку с сырами и свежим хлебом, заботливо укрытые в тени от полуденного зноя, и ему снова вспомнились Холминки, брусничный квас, ловкие руки сестер, что держали одинаково искусно и серп, и скалку, и коровье вымя; и белесое даже в зареве-месяце мякищенское небо, пахнущее полынью и соснами.
А зной уж встал над полями, и вскоре жатва должна была на время приостановиться, чтобы не гневить богов и дать роздых самим труженикам, а также и деду-полевику, избегавшемуся уже, ускользая от острого серпа в оставшиеся колосья. Только плясунья – красная девица-полудница выходила сейчас в поле посмотреть, не работает ли кто без удержу и почтения, да поискать спящих на жнитве девушек – порезвиться, потанцевать, чтобы не скучно было одной.
Тропа вилась дальше, меж полей, засеянных ячменем и пшеницей, меж сенокосов и паров. Слева от тропы, на лугу, лениво помахивая хвостами, расхаживали большие черно-белые коровы под присмотром старушки, вооруженной хворостиной.
Путники перешли канаву по прочным мосткам – по весне, после таяния снега или обильных летних ливней здесь неслась говорливая мутная вода, смешанная с песком и глиной, сейчас же дно было едва влажно и заросло густой осокой. После пошел медленный подъем. Северный склон холма был крут, к тому же выгибался горбом, и солнечные лучи редко освещали его, поэтому земля здесь даже летом оставалась сырой. Здесь росли папоротники, хвощи и прочие влаголюбивые растения. То и дело попадались гранитные валуны и целые куски скал, будто кто-то швырял их на грудь холма снизу. Ни единого обработанного клочка земли не было на этом склоне, и веяло здесь каким-то давним холодом и запустением, как будто земля здесь долго и тяжко болела, пребывая до поры в забытьи. Мирко всматривался в молчащие камни, сплетения трещин, темную, скорбную зелень и пытался понять, какая ж беда стряслась здесь многие века тому назад, какие сражения, какой лютый огонь опалили землю. Разговаривать или выспрашивать о чем-либо Ахти не хотелось: все равно он ничего путного не сказал бы, но созерцание новой непонятной загадки, уводящей к самым истокам времен, заглушило даже мысли о Риите.
Наконец тропа вышла к высокому, саженей в пять, каменному утесу и пошла вдоль него вправо, а склон постепенно перешел в довольно крутую осыпь, крепко схваченную сорными травами, крапивой и кустами жимолости. Да, появись с этой стороны враг, взять такую, саму собой получившуюся стену было бы непросто.
Пройдя вдоль осыпи под стеной шагов двести, Мирко поднял глаза к небу и тут же застыл на месте: на высоте четырех саженей над ним в крепкой гранитной тверди был высечен тот самый знак, который являлся ему последние три дня постоянно.
– Ты чего? – не понял его Ахти, которому пришлось внезапно останавливаться не только самому, но еще и осаживать четырех сильных коней, которые, к слову, слушались Мирко гораздо легче.
– Вон там, – мякша указал наверх, – кто это сотворил?
– А, это, – махнул рукой Ахти. – Пошли вперед, сейчас скажу.
Мирко послушался, вновь тронув лошадей.
– Это Антеро, чудак, постарался, – объяснил хиитола. – Здесь, говорил, этому знаку самое место, он, дескать, грозу северную отвращать будет. Приходил вечерами, а то и ночами лунными, стучал, вымерял. Сделал, в общем. Старики, понятно, не слишком рады были, только мужики сказали: пусть его стучит, в поле работает – и ладно, а так пусть. Раньше бы, вестимо, такого не позволили…
Тропа пошла забирать вокруг холма, гранитная стена все уменьшалась в росте, и наконец Ахти и Мирко вышли к окончанию осыпи – далее она переходила в крутой зеленый откос, взобраться по которому было бы крайне трудно, а зимой и вовсе немыслимо. Выход же наверх запирал здоровенный двухсаженный обломок. Его обращенная к тропе поверхность была гладко срезана и отполирована – то ли дождем и ветром, то ли людьми в баснословные времена. Посредине виднелось стершееся, но еще различимое изображение то ли пирамиды, то ли языка взметнувшегося пламени. Рисунок был груб, но очень выразителен. От самого места веяло чем-то мрачным и недобрым.