– Да оставь ты его, Юкка, – мягко, но решительно прервала главу семьи Крета. – Не малец ведь несмышленый у нас Ахти, сам уж понимает, без чего дом не обходится. Да и поучиться было у кого, – улыбнулась она, посмотрев ласково на мужа.
– Ну да, – согласился хозяин, – несколько смущенный, но довольный последними словами жены.
Отец с поденщиками стали собираться в поле.
– Мы теперь на наш дальний мысок пойдем – там еще пшеница не убрана. А завтра поутру косить надо – погода наладилась, травы сочные стоят, нельзя время упустить. Ты, Тиина, тоже останься матери пособить, – распорядился старший Виипунен. – А разговоры вечером поведем.
«Значит, кто-то дома остается, пока все остальные в поле», – заметил для себя Мирко. Раньше такого никогда не было: запирать двери на засов, держать злых цепных собак, оставлять в страдную пору здорового и справного работника в доме только за тем, чтобы, чего доброго, не позарился кто на то, что плохо лежит, – такое у стариков и в голове не укладывалось! Да разве только у стариков! Спроси кого, всяк бы стал возмущаться и негодовать, бить себя в грудь и клясться Громом, Колесом и пламенем негасимым, что он сам никогда, а если бы увидел подобное безобразие, тут же руки бы поотрывал… Но ведь было же, было! И только ли в неведомой злобе севера заключалась причина? Наверно, нет, но именно эта, запредельная для людского разума, враждебная сила вытаскивала наружу, выпускала в мир все, что только было пакостного и худого в человеке.
Разобрав серпы, захватив с собой холодного питья, Юкка и работники удалились вниз по улице, за ними увязался общительный черно-белый Анти. Его лохматый собрат – рыжий Юсси – чувствовал себя на жаре как рыба, выброшенная из воды, а потому остался лежать, высунув язык, в тени дома.
Мирко, за последнее время не избалованный вниманием гостеприимства, оказался прямо-таки подопечным Тиины. Девушка, следуя отцовскому наказу, сама забывала кусочек проглотить, но ловила каждое движение гостя, стараясь предугадать его желания. Под конец трапезы она поднесла Мирко ковш удивительно вкусного и свежего брусничного кваса.
– Спасибо за квас такой, – поблагодарил Мирко, отведав. – Сама, наверно, делала?
– Благодарствуйте. – Тиина никак не хотела изменить начатой ими игре и скромно пояснила: – Сама, как матушка научила.
Теперь Крета, хотя до ночлега было еще далеко, велела дочери приготовить гостю постель на лавке, но Мирко, не обижая хозяйку, учтиво отказался и попросился на сеновал, что был рядом с конюшней, – и за конями приглядывать удобно, ежели что ночью их напугает, и привык он, дескать, на сеновале спать. Согласие было дано.
– Что будешь делать, Ахти? – спросила Крета у сына, собирая со стола посуду.
– Сейчас, мама, мы с Мирко за конями посмотрим, да я ему двор наш покажу. А после воды натаскаю и дрова поколю.
– Ступай, – одобрила мать. – Ты, Тиина, тогда иди кур да цыплят покорми, а я шить да варить стану.
Молодые люди вышли на двор.
– Пошли, – сказал Ахти, – сначала к коням. Хилка еще будет после полудня по дому работу исполнять, потом уж придет.
– Пошли, – пожав слегка плечами, отвечал Мирко.
Все дальнейшее пребывание в Сааримяки представлялось ему пустой обязанностью, сулящей только задержку в пути, хотя знать бы, в какую сторону торопиться!
Сзади скрипнула дверь – это вышла из дома Тиина.
– Я с тобой пойду, – решительно заявила она брату тоном, не допускающим возражений.
– Куда? – не сразу понял Ахти.
– Как это «куда»? – обиделась сестра. – А Хилку кто к задней калитке звать велел? Пойду, она мне не чужая!
– Все равно она тебе все расскажет, – попытался было отнекиваться Ахти, но Мирко, сразу увидев, что упрямиться толку нет – просто Ахти не хочет вот так запросто уступить младшей сестре, – вмешался:
– Раз так, то пускай идет. Только ведь мы прежде к коням пойдем…
– Знаю, – кивнула Тиина. – Мирко вот гость, а все понял, не то что ты! – укорила она братца. – Пойду цыплят покормлю, а как Хилка придет, я там буду. – И, преисполнившись гордости за выигранный бой, ушла.
– Вот так норов, – развел руками Ахти. – Не может мимо пройти, чтобы слова поперек не сказать.
– Эко диво! – усмехнулся Мирко. – Всюду так. Сестра твоя – девушка правильная, такую еще поискать. Пошли на конюшню, нам еще надо в седельные сумы заглянуть.
Конюшня у Виипуненов была просторная, построенная крепко и надолго. Зимой, особенно в сильный мороз, коней переводили в просторные сени, но от пронизывающего ветра защита была надежной. Если не считать старика Ярри, Юкка держал трех лошадей – остальных, если было необходимо, нанимал. А летом было как раз такое время, но сейчас коней держали не в самой конюшне, а под навесом, где было прохладнее, потому девять коней, приведенные Мирко, легко здесь разместились.
Ахти показал, где хранится овес, и они насыпали полные ясли. Лошадям понравилась такая забота, и они тянулись к людям большими умными мордами и одобрительно помахивали хвостами. Что довелось повидать им, кого они носили на себе, по каким путям-дорогам скитались их бывшие хозяева и кому запродали они душу – то было неведомо, да и вряд ли когда раскроется. Но вот по хорошему постою с отборным овсом кони уж точно соскучились.
Седельных сумок было всего две: одну нес Белый – так решил звать Мирко белого жеребца. Поди ж ты, как рассудила судьба: единственный сраженный им в рукопашном бою всадник ездил как раз на этом коне. Белый и Мирко как-то сразу свыклись друг с другом, и в первый же день успела протянуться между ними тоненькая ниточка, которая крепко связывает со временем настоящих друзей. И Мирко искренне надеялся, что будет Белому лучшим хозяином, чем его предшественник. И уж ни что не заставит его нестись в колдовской свите – пусть хоть по небу среди облаков ему будет дозволено парить вместе с конем – и преследовать одинокого беззащитного пешего. Никогда… Хотя теперь Мирко и в этом уже не был тверд: если бы именно такое потребовалось, чтобы заново обрести Рииту, он не стал бы мешкать. И Белый, в отличие от людей, понял бы его и простил – он чувствовал это.
Другая поклажа была на мощном сером жеребце, носившем русобородого богатыря, полянина по виду, сраженного меткой стрелой.
Из кожаной сумы Мирко извлек шерстяной клетчатый платок, размером три на три локтя, и второй платок – длинный и узкий, который желтоволосый воин зачем-то – для тепла, видно, – вязал на шею. Потом он достал нож, похожий на лист тростника, остро заточенный с обеих сторон. На рукояти была медная насечка в виде кольца, на котором держались три камня. В центре все камни были соединены то ли спицами, то ли лепестками, так что в целом получалось этакое колесо. До сих пор Мирко не приходилось видеть таких символов, и он не знал, что и думать про нож, – вдруг он таил в себе какое-то зло и его следовало если не уничтожить, то как-то заклясть? А вдруг, наоборот, нож был тем единственно светлым, человеческим, что еще оставалось у этого непонятного воина? Мякша в замешательстве отложил нож, не зная, что с ним делать. В сумке лежали еще два тула со стрелами, годными только для простого лука, – для боевого двойного они были слишком коротки. И, наконец, на самом дне оказались гусли, очень необычно устроенные: на дубовую раму, украшенную причудливым узором, в котором переплетались без начала и конца стебли и цветки, были натянуты серебряные струны. Смысл своих, мякищенских узоров, а также и то, что любили вырезать да вышивать полешуки, полянины или хиитола, Мирко читал без труда. Здесь же все было загадочно и неопределенно, словно какое-то сильное чувство или явление, находясь совсем рядом, было недоступно и ускользало. А еще гусли украшала серебряная пластина, на которой были изображены два диковинных зверя, вставших друг перед другом на дыбы. У этих зверей были конские гривы и морды, ноги заканчивались тремя долгими когтищами, а хвосты были тонкие, длинные, с кисточкой. Похожий хвост, только без кисточки, был у кота, которого волк прогнал в лес.
Мирко ущипнул из любопытства одну из струн – и гусли (он называл пока это гуслями) отозвались чистым грустным эхом. Тогда мякша провел по струнам всеми пальцами – вроде того, как делают гусляры: печальный, как клич улетающих стай, но прекрасный, как живой родник, перебор прозвучал здесь, на сельском дворе у конюшни, странно и чуждо.