Сбор проходил в просторной избе с высоким резным крыльцом. Стояла изба на последнем взгорке, перед озером, дальше на берег сбегал недлинный, но крутой скат. У воды теснились лодочные сараи и сушились сети. К изумлению своему Мирко заметил новую, неконченую еще насыпь и выстраиваемый по-над ней мощный, в три человечьих роста, тын. Дядя Неупокой показывал ему бересты с рисунками южных крепостей, чертил палочкой на песке стены, ворота, рвы и башни, и Мирко имел понятие об укреплениях, защищавших города на Вольных Полях и за Камнем. За первым тыном, внутри, ставили другой, чуть ниже, промежуток опять засыпали, укрепляя его, да и внешнюю насыпь, деревянными решетками и камнем. В Холминках простецкий однорядный тын возвышался на крутом взгорке, охраняя несколько изб. Никто нападать на их село не собирался, а стародавний тын был скорее памятью о смутных временах, когда народы из-за Камня, словно уставшие жить в родных местах, пошли на восток и юг немногочисленными, но сильными отрядами. Но сюда-то, в глухую Четь, какое пришлое войско заглянет? А разбойничья шайка в Сааримяки и без тына не сунется – себе дороже обойдется: лесовики мигом изловят и перебьют. Сейчас, однако, Мирко спрашивать ничего не стал.
Народу вокруг сборной избы скопилось немало: больше, судя по родовым знакам – особой вышивке, оберегам, украшениям, – здесь были Саволяйнены, Суолайнены и Виипунены. Попозже – Мирко знал это – Юкка и Крета тоже придут.
Топилась изба по-черному, и, благодаря большим потолкам – чуть не вдвое выше прочих жилищ, – в ней еще была устроена горница. Окна были раздвинуты – в избе, видно, было душновато. Пришли большаки всех родов (Сааримяки было самым крупным селом во всей Чети), колдун-хиитола, да кудесник-полешук, да их ученики, да те, кого призывали к ответу.
На крыльце стояли двое: дед Рейо, все в тех же полосатых портах, и еще старик покрепче. Облик его также был не обычен для этих мест, но не для Мирко. Льняные прямые волосы его были убраны назад и спадали на плечи. Лицо твердое, словно высеченное из гранита, лоб высокий, большие горящие глаза, узкий, с горбиной нос, лохматые, вразлет брови, плотно сжатые губы, длинные усы. Шею его украшала серебряная гривна с зигзагообразным и чешуйчатым рисунком с двумя полуконскими, полузмеиными головами на концах. Рубаха у старика была навыпуск, отделанная вышивкой и тесьмой, левую руку украшал серебряный обруч. А самое главное, что с серебряного, тонкой работы пояса свешивался оберег в виде уже знакомого Мирко символа: три камня на кольце, соединенные с центром лепестками-спицами. «Вольк! – догадался мякша. – Видно, не совсем еще сгинула в Чети память о тех, кто давно уж ушел за Камень, где видел их дядя! Значит, и тот, желтоволосый на белом коне, которого зарезал Мирко, тоже был из вольков?»
– Это староста, – шепнул ему на ухо Ахти. – Самый богатый человек в Сааримяки. Зовут чудно: Кулан, а родовое имя – и того почище, язык сломаешь: Мабидун. Чудной, почище деда Рейо, но кузнец, каких не сыщешь!
– Это ты чудной! – зашептал в ответ Мирко, пока они шли последние сажени ко крыльцу. – Это ж вольк! А я думал, тебе ведомо, какие они!
Ахти ничего не ответил, только глянул на Мирко удивленно: «Что ж ты, мол, говоришь такое? Какой же это вольк – они все померли давно!»
Мирко уже было приготовился в очередной раз повторить ритуал приветствия, но тут их заметил Рейо.
– Гляди-ко, пришли! – толкнул он в бок старосту. – Теперь все собрались, начинать время.
– Погоди, Рейо, – шикнул на него Кулан. Мирко показалось, что эти двое – старые приятели.
«Что ж, уже лучше», – подумал он, хотя знал, что сход все равно будет судить по правде, а не по тому, кто кому кем доводится.
– Ты ли будешь Мирко, сын Вилко из Мякищей, – взмахнув бровями, обратился к мякше староста, и изрядный живот над серебряным пояском солидно заколыхался.
«Да, он действительно не из тех вольков, о которых дядя говорил, – мелькнула у Мирко мысль. – Те на лишний вершок боятся пояс отпустить, ибо воины».
– Так меня зовут, Кулан Мабидун, – без запинки выговорил Мирко.
– Тогда ты тот, кого мы ждем. Поднимайся к нам и входи.
Староста поворотился и прошествовал внутрь. Рейо же задержался и подождал, пока Матти, Мирко, Ахти и Хейки взойдут на крыльцо.
– Входите, входите, – буркнул он односельчанам. Те нехотя, но послушались, и старик на мгновение удержал Мирко на пороге.
– Ну, – спросил он, глядя ему прямо в глаза, – правду будешь молвить или Антеро выручать удумал? – Взгляд у деда Рейо сейчас был жестким, колючим и неприятным, но Мирко был не из тех, кого легко проймешь.
– Как правда велит, так и поступлю, – ответил он, не отводя взгляда.
Рейо понял, что на испуг молодца не возьмешь, и хмыкнул:
– Хитер. Ладно, входи. Мирко шагнул в избу.
В просторном помещении собралось человек сорок. Все лавки были заняты, свободными оставались только места близ красного угла рядом с Куланом, там должен был сидеть Рейо, и напротив, где предполагалось поместить Мирко и Ахти. Лестница вела в горницу, где при случае останавливались проезжие важные люди; печь стояла напротив входа, в правом углу.
На той же стороне, что и Мирко с Ахти, усадили Хилку. Справа от девушки сидел русоволосый, пригожий собой мужчина лет сорока пяти, с ровной бородой и пышными пшеничными усами. С виду он был спокойный, складный, загорелый от работы в поле. Сразу, как Мирко вошел, мужчина так и вцепился в него взглядом, будто наизнанку вывернуть хотел. «Отчим», – догадался парень. Жена его была скорее из полянинов, чем из полешуков: мягкие каштановые вьющиеся волосы, стройная, подобранная фигура, своя, не четская вышивка. Лицо молодое, но нервное, даже чем-то злое, и в то же время несчастное, а от носа к губам пролегли две четкие линии, почти морщины. Глаза сухие, но припухшие и красные, как будто она перед этим много проплакала.
– Рейо, дверь притвори хорошенько, старый леший, – скомандовал Мабидун. – Не хватало нам, чтобы вся площадь друг друга за косы таскать начала. Бабы, дело известное, – усмехнулся он в усы, нисколько не смущаясь Хилки и Нежданы.
Присмотревшись, в самом затененном углу мякша приметил еще одну женщину-старушку с крючковатым носом, одетую в старинную, но чистую и аккуратную одежу. «Большуха, должно быть», – подумал он.
– Окно, может, еще прикрыть, а, Кулан, – не спустил ему Рейо. – Подохнем, а слова наружу не пустим. Тут нас и отопрут, тепленьких еще…
Он хотел развить тему, но тут та самая старуха неожиданно зычно прикрикнула из своего угла:
– Ишь, разошлись, дурни старые! Вы так и чрез седмицу не кончите! Бабы за косы, а я вас сейчас за бороды, да лбами, вот звону будет!
Вся изба так и заходила от хохота. Ахти, согнувшийся пополам, сквозь слезы попытался объяснить Мирко, в чем дело:
– Это бабка Горислава. Она у Бредовичей в роду большуха, как муж у нее умер. Отец говорит, что смолоду и дед Рейо, и Кулан-староста за ней ухлестывали, только она за Некраса Бредовича вышла, с ней он большаком стал, – а неприметный вроде мужичок был. И род с ней в уважаемые выбился.
– Хватит, – серьезно произнес Кулан, когда хохот наконец угас. – Все вы знаете, люди добрые, зачем мы здесь собрались. – Говорил он чисто, сразу видно, на родном языке. Выходит, вольком он был только по облику да имени, чудом прошедшему сквозь столетия. – На случай, если запамятовал кто, повторюсь ненадолго. Отпустили Суолайнены из рода Антеро, сына Йормы, сына Тойво. На вольные выселки отпустили. У общины позволения не спросили. Он и ушел. Четвертый день кончается, как ушел. Верно говорю, Рейо?
– Правду молвишь, Кулан Мабидун, – четко отвечал дед. – Только…
– Погоди, я еще не все сказал, – взял опять слово Мабидун. – На общинное поле Антеро, как полагается, отработал, ушел после, потому с этой стороны все по правде.
– А на пажити? – спросил кто-то справа. – На пажити что?
– Нешто не ведаешь, Негляд Славич, – поворотился староста, и серебряные обереги на пояске мелодично звякнули. – Антеро весь травень-месяц общинное стадо на островины водил. Кто еще из наших пастухов коров так обиходил, а? Бабы после нарадоваться не могли.