Колдун все слушал, глядя ему в лицо, так, что иной раз невмочь становилось, и парень опускал глаза. Взгляд Реклознатца не был тяжек или гневен, но некий внутренний огонь пылал в нем, то разгораясь, то опадая. Прежде Мирко этого огня не замечал, и сейчас ему казалось, что это не белобородый старик, пусть и великий колдун, смотрит на него, а кто-то иной – высокий, из того пространства жизни, куда простому мякше из Холминок привелось случайно заглянуть. Сидел колдун прямо и недвижно, и лишь когда черный кот прыгнул ему на колени, запустил озябшие, видно, пальцы в густую, теплую шерсть зверя.
Когда Мирко перестал говорить, повисло молчание. Слышно стало, как потрескивают в печи дрова и тихонько мурлычет кот, как шумит и подвывает за стеной ветер.
– Ты знать просил, – молвил колдун поднимаясь. Кота он осторожно пересадил на лавку. – Будешь знать столько, сколько и я. Ни одна волшба тебе и вправду не подмога. А моя – и вовсе ни к чему.
Он подошел к ларю, открыл его и поставил на ровную деревянную поверхность каменную голову, оставшуюся от разбитого изваяния. Это была голова точь-в-точь той богини, которую нашел Мирко в заболотной глуши, только камень был иной – белый и очень твердый известняк.
– Говоришь ты умело, – заметил старик. – Неспроста Юкка тебя с собою взял заклинания творить. Вот все, что от девы каменной здесь осталось. – Старик опять замолчал, глядя на ее прекрасный лик. – Хороша, красива, ничего не скажешь. Вряд ли смертные жены таковы бывают, да и не стали бы смертную в святилище ставить. Значит, богиня и есть, – заключил колдун, взял бусину, подержал-покатал на ладони и поднес к оку, прищурился, всмотрелся. Губы его дрогнули, не то в усмешке, не то от досады. Он смотрел еще некоторое время, потом вернул голубой шарик обратно на стол. Мирко так и впился в него глазами: нет, ему вовсе не было страшно за бусину – умным рукам Реклознатца он доверил бы любую, самую дорогую сердцу вещь, но неужто и волшебник ничего не увидел там, в голубых глубинах? Он ждал молча.
– И это мне не диковина, – продолжил колдун, опять опускаясь на лавку. – От Юкки я давно про вещь эту знаю. А прошлый год и Антеро ко мне наведался. Спрашиваешь, видно ли что мне? Видно. То время видно, когда нас с тобой еще и в помине не было. И не только нас, а и того, что ныне Великой Четью зовется и Мякищами. Откуда тогда знаю, спросишь? А по тому сужу, как звезды в том небе стоят, звезды ведь не вечно в одном месте пребывают на небе, а перемещаются. Только не вдруг это случается, многие годы нужны. А губы от того кривлю, что беда там великая, не иначе как война. Там, где теперь холмы, тогда великие горы стояли. И побоища те я и в первый раз видел, и ныне они мне явились. Черно все там, и скверный в этом знак. Сааримяки промеж ними стояло, а на нем – белые стены, и башни, и дома каменные, прекрасные. А там, где Мякищи, водораздел был, весь лесом заросший, посреди же него – озеро великое. В Снежном Поле высокотравье было, не то что ныне. Видно, гораздо теплее было. Здесь, где мы сейчас сидим, река текла, поболее Смолинки, и остров этот куда выше глядел. Крепость тут поставлена была с дозорной башней. Только сгинуло все это. Великие огни вижу, пожары кругом, смрад и дым черный. И сеча великая. С полуночи войска текут там, как темная вода, и за собой все жгут и изничтожают, и так год за годом. Я ведь не только простор вижу, передо мною и время, как свиток берестяной, разворачивается. А на севере – словно плащ померклый разметался, точно тень легла надо всем. И солнца ведь нет, а тень и среди ночи видна. Смекаешь, от кого тень падает?
Мирко слушал, и перед взором его вставали страшные картины. Уж не те же ли видения грезились ему, когда он смотрел в костер после схватки на болоте? Старик будто угадал его мысли.
– Да ведь тебе подобное виделось, сам рассказывал. Знать, не всегда бусина чудеса да зеленые края кажет. Получается, что позади нас черно было, а впереди, может, и еще чернее станется, и ждать того долго не придется. Да только кто-то будет ждать, кто-то и радоваться даже будет, а кто и не станет дожидаться, – молвил старик не очень понятно. Неясно было, куда он определил себя и Мирко. – О тени с севера я еще не все сказал, да погожу пока. Я ночи не страшусь. Не ночи бояться следует, но тени. Теперь вот это, – он взял в руки по мечу: роскошный дар старосты – в правую, простой, но изящный и тем одним прекрасный лангсакс – в левую. – Волькские клинки. Только Куланов меч много древнее. – Он положил оружие обратно на стол – рука старика не могла долго удерживать такую тяжесть. – Я потому знаю, что всяких клинков немало перевидал. Это в Сааримяки они ни к чему, а в иных местах, хоть вольков здесь и триста лет как нет, все про каждый нож знают, не то что такой меч, всех хозяев тех мечей поименно назовут. А этому лет пятьсот будет, не меньше. Но ведь как сохранился! Да, Кулан хоть всю память родовую и растерял, а как железо ручным сделать – не хуже меня знает. Более ничего сказать не могу: герой ли сей меч в руках держал, или висел он для украшения, или, может, злодей какой им владел – того прочесть нельзя: Кулан, видать, если следы какие и были, все затер.
Сей же лангсакс, – со знанием дела молвил Реклознатец дальше, – сотворили недавно, лет двести, вряд ли больше, с тех пор минуло. Медный круг – это, по-вашему, по-мякшински, колесо солнечное, а камни, что на круге, на деле должны быть один златой, другой серебряный, третий же – черный. А значат они три солнечных порога: рассвет, сумерки и полночь. Вольки по таким камням о судьбе гадают, только как, того я уж не знаю. Носить, однако, можешь его смело, – заключил колдун. – Оборотнева сила не всякое железо подчинит, а уж тот, кто им владел, и вовсе оборотнем не был. О нем, однако, дальше речь. Что ж ты молчишь, ничего не спрашиваешь?
– Не о чем спрашивать покуда – ты сам все говоришь, что я знать хочу. Только для меня главное – не меч, и даже не бусина.
– И до главного дойдет, – ответил колдун. – Коли так, слушай еще. Гусли эти тоже от вольков, знаю. Только в руки брать такие не доводилось. Но уж коли довелось, должен я их послушать, а они меня.
С этими словами Реклознатец взял гусли и осмотрел их любовно и осторожно, как воин осматривает меч, а ювелир – дорогой и тонкий обруч. Затем старик поставил их так же, как давеча Юкка, прикрыл глаза и тронул струны. Поплыли дивные звуки. Но были они не волшебными и чарующими, как в бусине, и не похожи на тот перелив, что сумел извлечь Юкка Антич. Это была целая песня без слов: грозная, мужественная и печальная – последняя песня великой битвы, из которой не суждено вернуться никому, в которой не может быть победы. В избу словно ворвался дым от бесчисленных факелов и пожаров осажденного города, бряцание оружия, зловещий его лязг и скрежет, гулкие удары стенобитных орудий, боевые призывы защитников крепости и гортанные крики врагов, грохот обрушивающихся крыш и башен, стон последнего павшего воина и… зловещая, пустая тишина, которой все завершилось, в которую все кануло, точно в небытие.
Колдун благоговейно положил гусли на место.
– Вот так выходит, Мирко Вилкович, – проговорил он тихо. – И люди не помнят ничего, и камни старые рассыпаются, и горы в землю уходят, а гусли – их вольки арфою называют – знают, хоть и не видели ничего.
– Дядя Реклознатец, – вспыхнул Мирко. – Научи гуслями владеть, хоть самому малому научи. А там я уж сам как-нибудь, зимой времени достанет…