Юноша пытался объяснить все это чужеземке. Она молча слушала его, как слушала и шум ветра, и треск костра. Его слова не могли отвлечь ее от собственных мыслей. Как-то она тихо произнесла, скорее отвечая своим раздумьям, нежели ему:
– Нет на свете ничего дороже свободы. Несчастный юноша, он не понимает этого!
– Мы – свободное племя! – гордо возразил юноша.
Она с удивлением взглянула на него.
– Да, вы свободны в выборе: идти на поклон к вождю, чтобы он пустил вас к колодцу, либо уйти умирать без воды в пустыню. Но из вас еще никто не выбрал смерть. Вы все – рабы!
Юноша в бешенстве вскочил на ноги и едва не вырвал из ножен, висевших на поясе, свой ханджар, тонкий обоюдоострый кинжал. Но только кровь из прокушенной губы стекла по его подбородку, а кровь чужеземки не пролилась в песок. Не страх перед гневом великого вождя удержал его руку, но что – он не знал.
Он ушел прочь от костра, прилег рядом со своим верблюдом, смотрел на темное, усеянное яркими вечными звездами, небо, чувствуя, как постепенно остывает кровь. Разумом он признавал правоту чужеземки. Но прав был и его отец, когда говорил, что человек, не испытывающий трепета перед вождем, уже не может жить в племени. Его изгоняют в пустыню, и он обречен…
В раздумьях и сомнениях прошла ночь. Днем можно было ни о чем не думать, если только о шакалах, которые, насытившись за ночь, неторопливо бежали вслед за караваном, разжиревшие и настолько обнаглевшие, что уже почти не боялись людей.
Однажды на рассвете один из спящих верблюдов вдруг пронзительно и жалобно закричал, вскочил на ноги и тут же беспомощно свалился на бок. Из его раскрытого рта потекла пена. Несколько судорог сотрясли его тело – и все было кончено, он умер.
– Что с ним? – спросила чужеземка у погонщика. Это было впервые, когда она обратилась к нему.
– Змея, – спокойно ответил юноша. – Его укусила Черная мамба.
Почти на сутки шакалы отстали от каравана. А светло-синие глаза чужеземки вдруг потемнели, словно она обдумывала какую-то мысль. И даже тень улыбки промелькнула на ее губах. Но эта перемена в настроении женщины почему-то не обрадовала погонщика верблюда. Наоборот, он счел это недобрым знаком. И обдумывал его весь день.
И он не удивился, когда той же ночью чужеземка обратилась к нему с просьбой.
– Мне нужна Черная мамба, – сказала она. – Ты сможешь поймать и принести мне ее, живую?
– Зачем? – спросил он, и густой румянец, неразличимый в темноте, обметал его смуглое лицо.
– Ты боишься? – спросила она, глаза ее блеснули презрением.
Юноша негодующе вскрикнул и убежал от костра в ночь.
Его не было долго. Перед рассветом, когда уже звезды исчезли с побледневшего неба, он пришел. В руке он держал крепко завязанный кожаный хурджин, в котором раньше была вода.
– Здесь Черная мамба, – коротко сказал он.
Глаза чужеземки радостно вспыхнули. Она протянула руку и не попросила, а приказала:
– Дай мне.
Юноша не знал, как ему поступить. Вдруг слезы потекли по его щекам, и, может быть, впервые в жизни, он узнал их соленый вкус.
– Нет, – сказал он.
И чужеземка, сразу сникнув, закрыло лицо хаиком и отвернулась от него. Она села возле догорающего костра. Юноша присел рядом с ней.
– Убей сначала меня, – просто сказал он. И протянул ей свой ханджар.
– Зачем мне твоя жизнь, – безразлично ответила она.
– Я знаю, что ты задумала, – сказал юноша. – Но ведь ты умрешь в неволе, рабыней.
Чужеземка не ответила, словно он перестал существовать для нее и его слова были лишь порывом ветра, развеивающего золу из потухшего костра по пустыне.
– Хочешь умереть свободной? – спросил он после долгого молчания. Ему потребовалось все его мужество, чтобы произнести эти слова.
Чужеземка вздрогнула, только тем и давая понять, что слушает его.
– Ночью мы сбежим, – сказал юноша, и его взгляд затуманился.
– Мы? – переспросила она удивленно.
– Да, – кивнул юноша. – Ты права, я тоже раб. Но я не хочу им быть.
Рассвело, и караван начал оживать. Закричали погонщики, поднялись на ноги верблюды, засвистела плеть, поднимая пленников.
– Когда? – оглянувшись, чтобы убедиться, что их не подслушивают, шепотом спросила чужеземка.
И он еще тише ответил:
– Сегодня.
И увидел ее благодарную улыбку.
Они ушли, когда предутренний, самый крепкий сон сморил даже часовых. Юноша, тихо ступая, вел верблюда, придерживая его за отвислые губы, чтобы тот не вздумал закричать, недовольный тем, что его подняли так рано. Чужеземка сидела между горбов, и в ее глазах отражался свет затухающих костров.