Луна всегда обессиливала ее. Она утверждала, что боится ночного неба и что любит этот страх. Совершая обязательный вечерний моцион, она могла в разгар ссоры с мужем — обычно из-за каких-то пустяков — вдруг остановиться и, глядя в небо, замолкнуть. Лунный свет заливал ей лицо, прославленный точеный нос ловил запах звезд, губы, глаза, еще горевшие неостывшей злостью, уже через минуту выражали восхищение.
— Смотри, смотри, — дергала она Адама за рукав.
Адам добросовестно перечислял созвездия, планеты, последние сенсации — открыли еще одну звезду, — Роза не слушала, она никогда не запоминала эти названия. Закрыв глаза, запрокинув голову, она стояла с безотчетной улыбкой на полураскрытых губах.
И вот на пути к убийству Розу тоже остановила луна.
Револьвер выпал у нее из рук. Оробев, она вглядывалась в лунные чары. «Смотри, смотри…» Она повернулась, чтобы позвать Адама — и наступила на револьвер.
— Ах, что это?
У нее перехватило дыхание.
— Иисусе, Мария, так это я хотела сына убить! Почему?
Негнущимися пальцами она подняла оружие.
— Если бы я его убила, он не увидел бы этого сада. Как он прекрасен теперь, этот сад! Что я хотела сделать? Кто знает, так же ли красиво там, где Казик?
У нее не было сил открыть дверь. Она спрятала револьвер, прижалась лбом к оконному стеклу.
— Завтра Владик это увидит. Завтра еще лучше — полнолуние. Как тихо! Нечеловечески! Листья звенят, и вода как живая. Бог забыл о людях, а люди о боге! Как хорошо! Стоит жить ради таких часов, не человеческих и не божьих.
Мысли смешались. Зашумели листья, зашумела вода, лунный свет зазвучал как струна «ми». Роза вся обратилась в слух. Звуки света становились все явственней, она уже улавливала тональность, различала ключи, в висках отчетливо отдавался ритм. Роза стала напевать. Определялись мелодии, оркестровка, пока наконец звуки не слились в аллегро нон троппо из концерта Брамса D-dur. Месяц назад Роза впервые услышала этот концерт (Изаи играл его в Москве), и он вызвал в ней такой восторг, какого она никогда не испытывала даже от Крейцеровой сонаты. Да, именно концертом Брамса D-dur была эта прекрасная ночь, и ничем другим.
Роза быстро перешла в гостиную, зажгла там свечи и вынула из футляра скрипку. Разложила на пюпитре партитуру, лихорадочно подкрутила колки, настроила инструмент. Голова пылала, руки были холодные.
— Сыграю ли? Об аллегро нечего и думать. Адажио. Помню каждую ноту. Вот только выйдут ли пассажи?
Все голоса брамсовского концерта — виолончели, флейты, альты — Роза слышала так же ясно, как шелест листьев за окном, как плеск воды в пруду и стеклянный звон луны. Она выждала, пока не замрет аккорд духовых…
Первые такты скрипичной партии прозвучали бледно, пальцы еще не разогрелись, а в груди было слишком много жара. Вскоре, однако, кровь ровней побежала по жилам, правая стола легонько выстукивала такт, плечи каменно затвердели, кисти обрели гибкость.
Кантилена… Проплыв сквозь волну кларнетов, Роза легко приступила к соло, которое исполняла безукоризненно. Воодушевленная послушной работой мускулов и стройным аккомпанементом незримого оркестра, она смело брала пассажи. Звук становился все глубже, форте — все выразительней, стайки стаккато, секстелей арпеджио срывались со струн с блаженной легкостью. Последняя фермата прозвучала как вздох от полноты счастья.
Роза пылала. Кончив адажио, она выпрямилась, стала словно бы выше, легче; с плеч свалилась неимоверная тяжесть, сердце, освобожденное от избытка тоски, билось сильно, ровно. Передохнув, она торопливо осмотрела инструмент, протерла струны, еще раз настроила.
— Сегодня или никогда, — шептала Роза. — Не знаю, что это… Луна так действует… Или, может быть, это Казик мне помогает? Попробую теперь аллегро нон троппо.
Она долго прислушивалась к призрачному тутти. Наконец, дождавшись торжественного бетховенского аккорда, влилась в оркестр. Пальцы действовали исправно, скрипичные пассажи господствовали над лихорадочным лепетом гобоя, фагота, виолы. Робости, с которой Роза обычно бралась за инструмент, как не бывало; исчезло сопротивление струн и смычка, исчезли деревянные призвуки, исчезла усталость нетренированных мускулов, музыка, казалось, возникала сама, без участия скрипачки, единственно силой ее восхищения. Роза парила в свободном полете, без труда проникала во все сферы, с одинаковой страстностью отдавалась небесным мелодиям молитвы и любовным скерцандо. Скрипка потеряла вес и объем, смычок поверял форму, он мелькал над скрипкой в стремительных бросках как зигзаги молнии — исчезла преграда между домом и миром, стены, люди, сны и небо, все растворилось в лунной ночи, знание и магия смешались, там, где простирался хаос, разлилась ласкающая гармония звуков.