— Мартуся, — обратился Владик к сестре, и видно было, что он серьезно озабочен, — а ты не забыла записать бабушкин рецепт «Королевской мазурки»? Она то все делала по памяти. Но рецепт надо было сохранить.
Эти слова задели Марту за живое. Она растерянно оглянулась на Розу, на отца. Разве Владик не знает? Пожав плечами, она хмуро буркнула:
— Нет… Я этим не занималась.
Владик сделал обеспокоенное лицо:
— Что это Марта будто сама не своя? У нее какие-то неприятности?
Роза вскочила из-за стола:
— Иисусе, Мария, а может, она простужена? Этого только не хватало, именно сегодня…
Она подтащила дочь к окну.
— Покажи горло! Ну, открой же рот.
Наконец ей удалось сунуть ложечку глубоко в гортань. Марта, багровея от стыда, сдавленно крикнула.
— А-а…
И тут же вырвалась и убежала. Роза заломила руки.
— Кажется, есть краснота.
Она обвела присутствующих взглядом, полным отчаяния. Владик, как всегда, поспешил успокоить:
— Краснота — это еще ничего страшного. А раздражена она потому, что у нее, должно быть, небольшая температура.
Не успел он договорить, как Розы уже не было в комнате. Вскоре она вернулась сердитая.
— Я ей сунула под мышку термометр, велела лежать и дала молока с маслом.
Дообедали кое-как. Роза была рассеянна, с расспросами и рассказами Владик был вынужден обращаться к отцу, вызванный встречей праздничный подъем спал быстрее обычного.
Марта охотно поддалась мысли о своей мнимой болезни. Сегодня любимый брат вызывал в ней необычайное раздражение. Все, что Владик говорил и делал, казалось ей неуместным, ему, стало быть, ничего не сказали, но почему?
— Он думает, что у нас все по-старому. По-старому… — повторяла она сквозь зубы, хотя Владик за обедом несколько раз спрашивал о ее вокальных успехах. Чего она хотела, почему так бесилась, думая о неосведомленности брата, Марта и сама не понимала.
Термометр показывал тридцать шесть и шесть. Марту это вывело из себя, — теперь она хотела заболеть по-настоящему, заболеть и умереть. Сначала ее радовало, что мать не идет проверить температуру.
— Слава богу, обо мне забыли, и не надо будет притворяться.
Однако через каких-нибудь четверть часа она поднялась, села на постели.
— Забыли! А значит и правда все осталось по-старому!
И, уткнувшись носом в платок, снова легла, разбитая, готовая всерьез разболеться от отчаяния.
Скрипнула дверь… Кто-то вошел, ступая на цыпочках. Марта почувствовала запах пармских фиалок, сердце у нее тревожно забилось. Роза склонилась над кроватью.
— Ты спишь? Мартусь, ты спишь? — шептала мать чуть слышно.
Дочь стыдилась пошевелиться. Роза вздохнула. Тогда Марта проговорила — звучно, полным голосом:
— Я не сплю. У меня тридцать шесть и шесть.
Ах, что стало с Розой! Она сжала руки и звонко расхохоталась.
— Негодная, негодная девчонка! А я-то боялась, боялась зайти и спросить… Ну так пойдем же, я нарочно ничего не говорила Владику, пусть это будет для него сюрприз. Как ты себя чувствуешь? Не сухо в горле? Не саднит? Ну-ка пропой это арпеджио: ля-а-а-а-а-а-а… Прекрасно, голос просто хрустальный.
Они тихонько проскользнули в гостиную. Роза разложила ноты, села за фортепиано и сурово смотрела на Марту, как бы призывая ее стать лицом к лицу с опасностью. Марта почувствовала, что у нее холодеют руки и ноги, а щеки пылают. И какая-то отчаянная пустота шумела в голове, предвкушение чего-то шутовского и вместе с тем героического.
— Что спеть? — спросила она дрожащим голосом.
Роза ответила, но Марта не поняла, пришлось подойти и заглянуть в ноты.
Она откашлялась, загремели аккорды…
Первую строфу Марта услышала как бы со стороны, как чье-то признание, с которым неизвестно что делать, она упорно вглядывалась в зеркало, помня об одном «язык ближе к губам и не сжимать челюсти». И вдруг увидела лицо… Марта вздрогнула. Чьи это были глаза, полные неистовой боли, чьи ноздри, дышавшие местью? Кто лицемерно улыбался, произнося слова прощения?
У Марты похолодели щеки — лицо в зеркале побледнело. Марта поняла: боль, гнев, мнимое прощение — это были ее собственные чувства, лицо в зеркале было ее лицом — сегодня песня Шумана стала ее песней.