Между тем Роза, появившись в столовой, вела себя удивительно спокойно, больше того, — со смирением кающейся грешницы. Павел охотно изломал бы вышеупомянутую палку о собственную спину.
Принесли жаркое. Збышек, обожавший бифштексы, придвинул свою тарелку.
— Мама, мне с лучком!
Павел испепелил сына взглядом.
— Ты чего первый? А бабушка? А гостья?
Марта беспомощно затрепыхалась. Но Роза положила свою большую смуглую руку зятю на плечо.
— Успокойся, Павел. Ведь это ребенок, и он проголодался. Да и какая я гостья? Стыдно бы мне было в этом доме считаться гостьей.
Сказав это, она взяла себе салата.
— Ах, подожди, — воскликнула дочь, — ведь у нас салат с уксусом. Извини, пожалуйста, я сию минуту велю Сабине приготовить для тебя с лимоном.
Мать силой удержала ее на стуле.
— Сиди, не мельтешись, ничего со мной не станется, если съем один раз с уксусом.
У Марты задрожали губы. Роза, которая своей несправедливостью, ненавистью, унижениями заставила ее пролить столько слез, теперь побуждала к слезам — добротой. И эти подступавшие к горлу слезы были самые болезненные. Марта молча прижалась щекой к руке матери. Зато Павел, недолго думая, выскочил из-за стола и подбежал к буфету.
— Ну, если маме не вредит уксус, может, хлебнем красненького? По такому достойному случаю, а?
Он достал из буфета бутылку и бокалы. Обрадованный возможностью выйти из своего столбняка и заглушить голос раскаяния деятельным изъявлением симпатии, он звенел стеклом, вывинчивал пробку, сопел, что-то опрокидывал, словом, вел себя с усердием услужливого медведя. Тут вмешался Адам:
— Нет, Элюша, уж этого тебе никак нельзя. Что ты? Час назад сердце колотилось так, что на расстоянии было слышно, и вдруг вино…
Роза улыбнулась ему, выглядывая из-за спины зятя. На этот раз ее улыбка не была ни царственной, ни стыдливой: это была улыбка молодой женщины.
— Нельзя? Неправда, Адам, как раз наоборот, положено! Вы знаете, что написано в мемуарах одного легионера про моего деда, бонапартиста? Своими глазами читала в библиотеке. «Отважен, как лев. Удивительно стойко переносит боль! Чинов же выше капитанского не достиг, ибо, хотя был одним из самых храбрых офицеров, имел чрезмерную приверженность к вину и знался с простонародием». Чины? Чины счастья не дают! Дед в каких только странах, в каких переделках не перебывал, попивал себе в веселье духа, на боль не обращал внимания и дожил до восьмидесяти лет. А я… И не пила, и не якшалась с простым народом… Правда: кому поклялась в верности, тому была верна. И в трусости меня тоже никогда не упрекали. Но вот умела ли я сопротивляться боли? Наливай, Павличек, наливай! Чинов я и так себе не выслужу, зато, может, стану покрепче духом.
Роза взяла бокал, подняла, в ее глазах вспыхнул красный отблеск вина.
— Здоровье моего деда и его простонародной компании!
Она выпила залпом. Збышек захлопал в ладоши. Он уже некоторое время приглядывался к бабушке с восхищением, а теперь его восторг достиг предела.
— Бабуля, я тоже хочу выпить за этого дедушку, раз он такой молодец! Бабуля, попроси папу, за легионера, наверно, можно!
Роза живо повернулась на стуле.
— Павел, милый, сделай это для меня, кто знает, когда я снова буду у вас на обеде, — налей Збышеку! Пусть выпьет за прадеда, ей-богу, стоит!
Збышек соскочил со своего места, Павел, возбужденный донельзя, совершенно забыл о приличиях, хохотал утробным басом, сделал вид, будто прячет бутылку, однако не выдержал, тут же плеснул сыну бургундского и поспешил долить остальным.
Адам корчился, как на каленых углях.
— Эля, перестань! Эля…
Роза шутливо отмахнулась. Збышек уже протягивал ей свою рюмку.
— Со мной, бабуля.
Чокнулись. Роза прошептала:
— Мальчик мой, я тебя обидела сегодня, прости.
Она поцеловала внука, затем немного отстранилась от него и, щуря глаза, задумчиво произнесла:
— Откуда я взяла, будто он похож на еврея? Глупости. Ну, а если даже и похож? Подумаешь, важность. Ох, убедилась я, давно убедилась, какая ерунда все эти различия.
На этой мысли она застыла. Адам и Марта с тревогой переглянулись. Роза, кроткая, лишенная обычного высокомерия, раскрасневшаяся от вина, ищущая со всеми мира, пугала их. Когда она говорила в гостиной о великой перемене, которая с ней произошла, Адам не принял этих слов всерьез. Сколько раз в течение их совместной жизни она заявляла, что «все кончено», что «больше ни одного дня», укладывала сундуки, писала завещание, даже уезжала… Стоило ли придавать значение какой-то неуловимой внутренней перемене, ничем не угрожавшей привычным порядкам, если даже реальные факты оказывались дымом без огня. Если отъезды, завещания, угрозы кончались обычно слезами, то уж наверное, полагал Адам, развеется без следа эта воображаемая таинственная перемена. «Лишь бы своими фантазиями Эвелина не расстроила себе нервы и сердце» — вот что его заботило. Но поведение жены во время обеда свидетельствовало, что по какой-то причине она действительно стала другим человеком. И Адам, который за сорок с лишним лет убедился, что ни жесточайшие житейские бури, ни терпеливейшее обращение к разуму, ни естественнейшие человеческие привычки не смогли поколебать этот неукротимый характер, испугался силы, так внезапно обратившей Розу на путь всепрощения.