— Я знаю, для тебя ужасно быть здесь, — сказала Надин. — Я действительно чувствую себя плохо из-за этого. Мне здесь тоже ужасно. Я никогда не жила в таком доме, даже в студенческие годы.
Бекки опустила пакетик с заваркой в кружку, залила ее кипятком. Потом отжала ложкой пакетик о стенку кружки и выловила его. Она повернулась и поставила кружку перед матерью.
— Ты бы могла пойти на работу…
— Как? — спросила мать. — Как? Когда никого нет, кроме меня, чтобы забирать вас из школы?
Бекки постаралась не вспоминать обо всех коттеджах, которые они видели в зоне автобусного маршрута.
— Ты бы могла пойти на неполный рабочий день в «Россе» или где-нибудь еще, пока мы будем в школе.
— Продавщицей? — с улыбочкой поинтересовалась Надин.
— Можно и так. Не знаю. Я была бы не против работы по субботам в магазине.
— Ты слишком молода. В любом случае, как ты доберешься до работы?
Бекки пожала плечами:
— Можно на велосипеде.
— А где ты хочешь раздобыть велосипед?
Бекки уже было хотела открыть рот и сказать: «Я попрошу отца», — как тут осеклась. Но было уже поздно.
— Даже не сомневаюсь — у отца, — проговорила Надин. — Твой папенька-молодожен с его чудесным новым домом вернется обратно.
— Не такой он уж и новый, — ответила Бекки.
— Но достаточно, — с угрозой сказала мать. — Поновее этого будет.
Неожиданно Бекки почувствовала себя очень усталой. Она положила руки на стол среди грязных тарелок и опустила на них голову, чувствуя, что волосы падают вниз — тяжелые и темные, как у матери.
— Я хочу…
— Что ты хочешь?
— Я хочу, чтобы ты не так ненавидела его.
Надин отпила глоток чая и поморщилась:
— А что бы ты сделала на моем месте?!
Бекки ничего не ответила. Девочка заметила, что ее черный лак для ногтей местами отшелушился, и решила подождать, пока он весь облупится и сойдет сам по себе. Потом можно покрасить ногти в зеленый цвет.
— Если человек, которого ты любила и прожила с ним в браке семнадцать лет — семнадцать! — вдруг заявляет тебе, что собирается жениться на ком-то другом, и тебе нужно уходить и жить где-то еще почти без денег, — как ты будешь себя чувствовать тогда?
В голове Бекки образовалась робкая мысль и засела там. Она гласила: это не так.
Дочь проговорила:
— Но мы должны видеть его, должны встречаться с ним.
Надин посмотрела на нее. Ее голубые глаза расширились от возмущения.
— Вот именно. Именно! И ты даже не можешь воспользоваться чуточкой воображения и понять, какое для меня мучение — мириться с этим!
Утром Надин отвезла их всех по школам; Клер — в ближайшую начальную, Рори и Бекки — в единую среднюю. Туда позднее предстояло ходить и младшей сестре, когда ей исполниться одиннадцать. Они учились в новых школах уже две четверти, с того момента, как стало ясно, что Мэтью действительно намерен жениться на Джози. Тогда мать решила, что оставаться в Седждбери нестерпимо для нее и детей. Мэтью хотел оставить ее, чтобы дети, по крайней мере, не нарушали процесс учебы и не теряли контакта с друзьями, с бабушкой и дедушкой. Но она отказалась. Надин испытывала такую чудовищную боль, что поверила всей душой: страдание можно заглушить только одним способом — вырвав с корнем из своей жизни все, что было так близко и в чем теперь ей отказано. Дети жестоко мучились. Как мать заметила, они страдали гораздо сильнее, чем показывали. Но она говорила им, что так должно быть. Никто не хотел такой новой жизни, но так жить теперь придется.
— Вы должны с этим смириться в душе, — говорила она. — Вы должны научиться этому.
Дети не очень жаловали, как думала мать, свои новые школы, — но терпели их. Школы неизбежно были более провинциальными, чем в Седжбери. Хотя их нельзя было назвать менее культурными, здесь хамство приняло другую форму. Надин беспокоилась, что дети не смогут понять негласных правил этого молчаливого сельского общества, их своеобразной и подчас жестокой формы. Она думала, что ребята успокоились. Когда мать разговаривала с ними или сердилась, то обвиняла в таком неестественном для детей спокойствии Мэтью и Джози. Но, оставаясь одна в коттедже днем, Надин, несмотря на безумную смену своего настроения, понимала — все не так просто. Когда она высаживала детей у школы, то всегда говорила им: «Три тридцать!» — как бы настраивая на то, что ее не будет только семь часов.