Потом она сдернула с кровати их постельное белье и провела ночь на диване, где он теперь лежал.
Утром произошло неловкое примирение. Он нашел Эми на кухне заваривающей чай все в той же одежде, что была на ней вчера. Лукас обнял ее и высказал свои сожаления. У него и в мыслях не было расстраивать ее.
— А ты и не делал этого, — ответила Эми. — Это она. И, может быть, твое отношение к ней.
— Тогда не будем говорить о Дейл.
— Мы должны…
— Мы не должны. С какой стати?
— Чтобы все упорядочить…
— Нечего приводить в порядок, — сказал Люк. — Просто Дейл — моя сестра, и ни ты, ни я не можем ничего сделать, чтобы поменять это. Вот я предлагаю просто не говорить об этом.
Люк не считал это трудным. Дейл существовала, но не должна становиться частью всей его жизни. Она относилась лишь к семье, занимала все его внимание, когда была расстроена и неспособна что-то сделать. А теперь все его внимание занимала работа с той неопределенностью, которая существовала на радиостанции, проданной другой компании. Лукас знал, что это неприятно, но к Дейл относился совершенно ровно. Он не собирался позволять ей и ее проблемам занимать все свободное пространство в голове и сердце. Люк любил ее, конечно, но Дейл не была приоритетом номер один, исключением изо всех правил.
Одним из самых простых способов, как считал Лукас, стала необходимость ограничивать Дейл, привести ее требования к разумным пропорциям, не думать о ней так много и поменьше говорить. Но Эми, казалось, не могла этого понять, перевести Дейл с основного плана на задний. Чувства Эми к Дейл были подобно лавине: они кипели внутри, поднимались и очень часто, как поток чего-то расплавленного и обжигающе красного, выбрасывались в воздух, обжигая и его. За последние месяцы бывали случаи, когда Люк чувствовал желание отказаться от этих бурных, неуправляемых эмоций ради простой, физической и непритязательной жизни где-нибудь на стройке, среди дорожных конструкций, даже на фабрике. Но он не уходил, говоря себе, что знает: тяжесть эмоционального груза не зависит не от географического положения, а от отношений. Но Люк понимал, что не достиг точки преодолеть эмоций, хотя и должен это сделать. Может быть, он никогда не сделает. Возможно — и это пугало больше всего — он устрашится воспользоваться таким моментом, когда время придет.
Лукас открыл глаза и уставился в потолок. Он сам покрасил его, когда здесь появилась Эми, сделал книжные полки и отциклевал полы. У него были золотые руки. Люк поднял их и рассмотрел внимательно. Он подумал обо всем, что сделал своими руками, о внешнем виде вещей, которые он изменил сам, об их предназначении. У него, как сказал его отец, была такая же форма рук, как у его матери. Ему передался от нее, а не от отца и цвет кожи. Он нечасто думал теперь о своей матери. Было время, когда Лукас размышлял о ней, постоянно в душе вел с матерью долгие, сердитые, одинокие и односторонние беседы. Но Люк постепенно осознал, что вел эти беседы с выдуманным образом, а не с той, которую помнил. Тогда необходимость в этих беседах отпала. А потом, когда прошло время, он решил, что передал память о матери Дейл, потому что сестра так сильно в том нуждалась. Но передал отчасти и потому, что сам-то не нуждался больше в памяти.
Он часто думал, как чудесно было бы, если бы Паулина была жива, насколько иначе сложились бы их судьбы. Но Люк только размышлял, он не пытался и не желал воссоздать память. Их папа был, прежде всего, отличным отцом, и Лукас не имел ничего против своей первой мачехи, за исключением той боли, которую она причинила отцу своим уходом. Следовательно, не имелось возражений и против второй мачехи. Все, против чего он сейчас выступал — это, без сомнения, нестабильность у него на работе, отсутствие гармонии, отчего тучи сгустились над отношениями с Эми, и собственные дурные предчувствия. Но если что-то разладится, и он обратиться к отцу за помощью, тот поймет его. Ведь и сам он находиться в той же ситуации по отношению к Элизабет.
Телефонный звонок прозвучал жалким контрастом с музыкой Стена Гетца. Звук шел из дальней стороны комнаты. Лукас медленно сел и потянулся, потом прошел по доскам, которые отциклевал и натер кремом, и снял трубку.